Ловец на хлебном поле. Джером Сэлинджер

дальше, как ненормальный. Только на бок вроде как повернулся, чтобы смотреть, как он ногти себе, на фиг, стрижет. Что надо школа. Куда ни глянешь – кто-нибудь или ногти стрижет, или прыщи давит, или еще как-то.

      – Ты ей привет передал? – спрашиваю.

      – Ну.

      Хрен там, гад.

      – Чего сказала? – говорю. – Ты спросил, она по-прежнему дамок в задней линии держит?

      – Нет, не спросил. Ты чего, на хер, думаешь, мы весь вечер чего – в шашки играли, язви тебя?

      Я ему и отвечать не стал. Как же я его ненавидел.

      – Так если в Нью-Йорк не летали, куда вы с ней тогда ходили? – спрашиваю я чуть погодя. Я едва сдерживался, чтоб голос на всю комнату не трясся. Ух как меня колотило. У меня так и было предчувствие, что у них там что-то не то стряслось.

      Тут он ногти свои, на фиг, достриг. Встал в одних трусах, на фиг, и давай, на фиг, дурачиться. Подошел к моей кровати, нагнулся и ну меня в плечо дурогонски так фигачить.

      – Кончай, – говорю. – Вы где с ней были, если в Нью-Йорк не ездили?

      – Нигде. Сидели в машине просто, на фиг. – И долбанул еще разок, дурогон.

      – Харэ, – говорю. – В чьей машине?

      – Эда Бэнки.

      Эд Бэнки в Пенси баскетболистов тренировал. Этот Стрэдлейтер у него в любимчиках, потому что в команде центровой, и Эд Бэнки, если надо, всегда ему давал машину. Учащимся вообще-то не разрешается брать у преподов машины, но все эти гады спортивные вместе кучкуются. Во всех школах, куда я ходил, спортивные гады – одна шайка-лейка.

      А Стрэдлейтер мне все так же в плечо метил. У него в кулаке зубная щетка была, и он ее сунул в рот.

      – И чего делали? – спрашиваю. – Оприходовал ты ее в машине Эда Бэнки? – А голос у меня дрожит – аж жуть.

      – Ай-я-яй, как некрасиво. Ну-ка давай я тебе рот с мылом вымою.

      – Да или нет?

      – Это секрет фирмы, старичок.

      Чего дальше было, я не сильно помню. Я только с кровати встал, с понтом, в тубзо или как-то, а потом попробовал Стрэдлейтеру заехать со всей дури – прямо в эту его щетку, чтоб она ему, на фиг, всю глотку раскроила. Только промазал. Недобил. Попал ему в висок там или куда-то. Может, и больно, а все равно не как мне хотелось. Может, и больнее было бы, но я вмазал ему правой, а она у меня нормально не сжимается. Из-за травмы этой, я вам говорил.

      В общем, дальше я помню, что валяюсь, на фиг, на полу, а он сидит на мне, и рожа вся красная. То есть не сидит даже, а колени мне на грудь поставил, а весит он тонну, не меньше. И руки мне прижимает, чтоб я, значит, еще раз ему не вмазал. Убил бы.

      – Чего за херня, а? – талдычит он, а рожа его дурацкая все больше багровеет.

      – Убери свои паршивые колени с моей груди, – говорю. Сам чуть не реву. По-честному. – Давай, двигай, урод захезанный.

      А он ни в какую. Руки не отпускал мне, хоть я его обзывал падлой и всяко-разно часов, наверно, десять. Даже и не помню, что еще я ему говорил. Говорил, что он думает, будто может оприходовать кого захочет. Говорил, что ему наплевать, держит девка всех дамок в задней линии или нет, а наплевать ему потому, что он, на фиг, тупой дебил. Он терпеть не может,