Раны Армении. Хачатур Аветикович Абовян

головой, с замерзшими руками, ногами, как ударил им в нос густой пар да черный кизячный дым, – все нутро у них так и перевернулось.

      Кто зажимал рот, кто – глаза, кто живот себе сдавливал, кто нос затыкал, – а иные закуривали трубку – авось, думали, полегче станет, избавятся хоть малость от этого несносного смрада! Кто чихал, кто кашлял, а кто икал, да так, ч го и сер тле и легкие зараз наизнанку выворачивались. Что ни нос – барабан, что ни глотка – зурна, что ни живот – то тебе бубен. Как закашляют – так и лицо и борода порыжеют. Чихают – словно дождь идет. Брызги летят во все стороны, – не спрашивают, где у кого лицо или рот, глаза или брови, забывают вовсе, что все это тоже господом богом создано.

      Многие, за неимением платков, утирали нос полой, либо сморкнутся рукой – да об стенку размажут. А иные с такой силой втягивали носом, что и дым, и пар, и навозный дух, и пыль всякая клубами вверх по носовым ходам подымались и до самого мозга докатывались.

      В это время супруга бедняги-хозяина тоже не захотела ударить лицом в грязь, подобрала подол, утерла нос и вышла сказать гостям «доброе утро» и приветствовать их с приходом.

      Услыхав такой кашель да чихание, она из вежливости открыла наружную дверь, чтобы вонь и дым хоть немножко вон вышли. Но, право, уж лучше, чтоб она руку себе сломала, чем дверь открывать!

      Как только дверь скрипнула, все повскакали с мест, и кто без шапки, кто волоча шубу, зажимая нос и глаза, ни на что не глядя, бросились во двор малость освежиться, не разобрав, что у них под ногами, до того дымно и чадно было в саку. Толчея случилась неописуемая.

      Они думали, ветер распахнул дверь и не заметили жены бедного нашего хозяина, затолкали ее совсем и сшибли с ног. Поднялся шум, крик. А когда обернулись – батюшки светы! – не знали, смеяться ли, плакать ли, или на помощь бросаться: жена хозяина тем временем, вся как есть, уюдила в смоляной карас с жидким навозом, точно в адский котел, так что и свободного места не осталось. И нос, и щеки, и лачак, и минтану – все перемарала, можно сказать, до неприличия в благоуханной жиже.

      При этом шуме несчастная женщина, думая, что руки у нее чистые, поднесла пальцы ко рту, – опустить немножко ошмаг, чтоб вздохнуть свободно, – но не дай бог врагу твоему, что с ней приключилось! – сладенький кусочек теплого коровьего, а, может, и буйволовьего, попал ей в рот – туг уж кто не позабудет и святое причастье, и крест, и евангелие! Плевки и всякие скверные слова так и посыпались из ее вымазанных коровьим дерьмом уст.

      Наш тугодум-староста до тех пор предполагал, что это телята сорвались с привязи и подняли возню и что хозяйка хочет водворить их на место. Но как взглянул на дверь… Боже ты мой! – дом обрушился на его седую голову!

      Староста закричал, заревел, как медведь лесной, и, лупя по головам каждого, кто попадался ему под руку, бросился спасать свою сударыню из этого ада, но… – да ослепнет сатана! – запутался ногами в шубе, да и чебурахнулся, шлеп-шмяк, наземь!

      Что тут с ним стряслось, – не дай бог врагу твоему! Он так завяз всем ликом в том же скотском медовом горшке, так вымазал себе и глаза, и брови,