Моя система воспитания. Педагогическая поэма. Антон Макаренко

в допр нечего садиться. Уберу, черт с вами!

      Я на него загремел:

      – Как ты разговариваешь?

      – Да как же с вами разговаривать? Да ну вас к…!

      – Что? Выругайся…

      Он вдруг засмеялся и махнул рукой.

      – Вот человек, смотри ты… Уберу, уберу, не кричите!

      Нужно, однако, заметить, что я ни одной минуты не считал, что нашел в насилии какое-то всесильное педагогическое средство. Случай с Задоровым достался мне дороже, чем самому Задорову. Я стал бояться, что могу броситься в сторону наименьшего сопротивления. Из воспитательниц прямо и настойчиво осудила меня Лидия Петровна. Вечером того же дня она положила голову на кулачки и пристала:

      – Так вы уже нашли метод? Как в бурсе[58], да?

      – Отстаньте, Лидочка!

      – Нет, вы скажите, будем бить морду? И мне можно? Или только вам?

      – Лидочка, я вам потом скажу. Сейчас я еще сам не знаю. Вы подождите немного.

      – Ну, хорошо, подожду.

      Екатерина Григорьевна несколько дней хмурила брови и разговаривала со мной официально-приветливо. Только дней через пять она меня спросила, улыбнувшись серьезно:

      – Ну, как вы себя чувствуете?

      – Все равно. Прекрасно себя чувствую.

      – А вы знаете, что в этой истории самое печальное?

      – Самое печальное?

      – Да. Самое неприятное то, что ведь ребята о вашем подвиге рассказывают с упоением. Они в вас даже готовы влюбиться, и первый Задоров. Что это такое? Я не понимаю. Что это, привычка к рабству?

      Я подумал немного и сказал Екатерине Григорьевне:

      – Нет, тут не в рабстве дело. Тут как-то иначе. Вы проанализируйте хорошенько: ведь Задоров сильнее меня, он мог бы меня искалечить одним ударом. А ведь он ничего не боится, не боятся и Бурун и другие. Во всей этой истории они не видят побоев, они видят только гнев, человеческий взрыв. Они же прекрасно понимают, что я мог бы и не бить, мог бы возвратить Задорова, как неисправимого, в комиссию[59], мог причинить им много важных неприятностей. Но я этого не делаю, я пошел на опасный для себя, но человеческий, а не формальный поступок. А колония им, очевидно, все-таки нужна. Тут сложнее. Кроме того, они видят, что мы много работаем для них. Все-таки они люди. Это важное обстоятельство.

      – Может быть, – задумалась Екатерина Григорьевна.

      Но задумываться нам было некогда. Через неделю, в феврале 1921 года, я привез на мебельной линейке полтора десятка настоящих беспризорных и по-настоящему оборванных ребят. С ними пришлось много возиться, чтобы обмыть, кое-как одеть, вылечить чесотку. К марту в колонии было до тридцати ребят. В большинстве они были очень запущены, дики и совершенно не приспособлены для выполнения соцвосовской мечты. Того особенного творчества, которое якобы делает детское мышление очень близким по своему типу к научному мышлению, у них пока что не было.

      Прибавилось в колонии и воспитателей. К марту у нас был уже настоящий педагогический совет. Чета из Ивана Ивановича и Натальи Марковны Осиповых, к удивлению всей колонии, привезла с собою значительное

58

Бурса – в дореволюционной России название общежития при духовных училищах и семинариях с казенным содержанием.

59

Имеется в виду Комиссия по делам несовершеннолетних правонарушителей при отделах народного образования. Эти комиссии, организованные на основании Декрета СНК РСФСР от 9 (22) января 1918 г. и состоящие из председателя в лице педагога, юриста и врача, занимались разбором дел несовершеннолетних правонарушителей.