Большие надежды. Чарльз Диккенс

и заметил:

      – Я очень рад, что вам нравится.

      – Ты что-нибудь сказал?

      – Я сказал, я очень рад, что вам нравится паштет.

      – Спасибо, мальчик. Паштет хоть куда.

      Я часто смотрел, как ест наша большая дворовая собака, и теперь вспомнил ее, глядя на этого человека. Он ел торопливо и жадно – ни дать ни взять собака; глотал слишком быстро и слишком часто, и все озирался по сторонам, словно боясь, что кто-нибудь подбежит к нему и отнимет паштет. Мне думалось, что в таком волнении и спешке он его и не распробует как следует и что если бы он ел не один, то наверняка стал бы лязгать зубами на своего соседа. Все это в точности напоминало нашу собаку.

      – А ему вы ничего не оставите? – осведомился я робко, после некоторого колебания, потому что опасался, как бы мои слова не показались ему невежливыми. – Ведь больше я ничего не могу вам достать. – Это я знал твердо и только потому и решился заговорить.

      – Ему не оставлю? Кому это? – спросил он, сразу перестав хрустеть корочкой от паштета.

      – Вашему приятелю. О котором вы говорили. Который у вас спрятан.

      – Ах, ты вот о чем, – отвечал он с грубоватым смехом. – Ему-то? Так, так. Ну, он в еде не нуждается.

      – А мне показалось, что нуждается, – сказал я.

      Он оторвался от еды и в полном изумлении впился в меня глазами.

      – Показалось? Когда это?

      – Да вот только что.

      – Где?

      – Там, – указал я пальцем, – вон там; он спал, и я еще подумал, что это вы.

      Он схватил меня за шиворот и так сверкнул глазами, что я испугался, как бы ему опять не захотелось перерезать мне горло.

      – И одет так же, как вы, только в шляпе, – объяснил я, весь дрожа, – и… и… – мне очень хотелось выразиться помягче, – и ему для того же самого нужен подпилок. Разве вы вчера вечером не слышали, как палила пушка?

      – Значит, и вправду стреляли, – сказал он, точно про себя.

      – Странно, как вы еще сомневаетесь, – удивился я. – Мы дома все слышали, а это дальше, и двери у нас были закрыты.

      – А ты то сообрази, что, когда человек один на этом болоте, и голова у него пустая, и в брюхе пусто, и сам он еле живой от холода и голода, он всю ночь только и слышит, что выстрелы и голоса. Да что там слышит! Он видит, как солдаты окружают его, видит их красные мундиры при свете факелов. Слышит, как выкрикивают его номер, как его окликают, как щелкают мушкеты, слышит команду: «Готовьсь! Целься!», и его хватают… и вдруг ничего этого нет. Да я за ночь не раз, а сто раз видел, что за мной гонятся солдаты – топ, топ сапожищами, черт бы их побрал! А пушки? Я, уж когда рассвело, и то видел, как туман колышется от выстрелов… Ну а этот человек, – до сих пор он говорил так, словно забыл о моем существовании, – ты не приметил в нем ничего особенного?

      – У него лицо было сильно разбито, – сказал я, припомнив то, что и сам не знал, когда успел заметить.

      – Вот здесь? – воскликнул он, безжалостно хлопнув себя ладонью по левой щеке.

      – Да, здесь.

      – Где он? – Человек запихал остатки еды за пазуху. – Показывай, куда он пошел? Я его выслежу