Аэлита. Гиперболоид инженера Гарина (сборник). Алексей Толстой

рядом с ним, – именно принятие жизни в ледяное одиночество своего тела. Жизнь входит в него по зеркальному полу, под сияющими окнами. Но это тоже ведь сон. Пусть случится то, чего он жаждет. И жизнь возникнет в ней, в Аэлите. Она будет полна осуществлением, трепетной плотью. А ему снова – томление, одиночество».

      Никогда еще Лось с такой ясностью не чувствовал безнадежной жажды любви, никогда еще так не понимал этого обмана любви, страшной подмены самого себя – женщиной: проклятие мужского существа. Раскрыть объятия, распахнуть руки от звезды до звезды, – ждать, принять женщину. И она возьмет все и будет жить. А ты, любовник, отец, – как пустая тень, раскинувшая руки от звезды до звезды.

      Аэлита была права: он напрасно многое узнал за это время, слишком широко раскрылось его сознание. В его теле еще текла горячая кровь, он был весь еще полон тревожными семенами жизни, – сын Земли. Но разум опередил его на тысячу лет: здесь, на иной земле, он узнал то, что еще не нужно было знать. Разум раскрылся и зазиял ледяной пустыней. Что раскрыл его разум? Пустыню, и там, за пределом, новые тайны.

      Заставь птицу, поющую в нежном восторге, закрыв глаза, в горячем луче солнца, понять хоть краешек мудрости человеческой, – и птица упадет мертвая.

      За окном послышался протяжный свист улетающей лодки. Затем в библиотеку просунулась голова Ихи.

      – Сын Неба, идите обедать…

      Лось поспешно пошел в столовую – белую, круглую комнату, где эти дни обедал с Аэлитой. Здесь было жарко. В высоких вазах у колонн тяжелой духотой пахли цветы. Иха, отворачивая покрасневшие от слез глаза, сказала:

      – Вы будете обедать один, Сын Неба, – и прикрыла прибор Аэлиты белыми цветами.

      Лось потемнел. Мрачно сел к столу. К еде не притронулся, – только крошил хлеб и выпил несколько бокалов вина. С зеркального купола – над столом – раздалась, как обычно во время обеда, слабая музыка. Лось стиснул челюсти.

      Из глубины купола лились два голоса – струнный и духовой: сходились, сплетались, пели о несбыточном. На высоких, замирающих звуках они расходились, – и уже низкие звуки вызывали из могилы тоскующими голосами – звали, перекликались взволнованно, и снова пели о встрече, сближались, кружились, похожие на старый, старый вальс.

      Лось сидел, стиснув в кулаке узкий бокал. Иха, зайдя за колонну, приподняла платье и уткнула в него лицо, – у нее тряслись плечи. Лось бросил салфетку и встал. Томительная музыка, духота цветов, пряное вино – все это было совсем напрасно.

      Он подошел к Ихе.

      – Могу я видеть Аэлиту?

      Не открывая лица, Иха замотала рыжими волосами. Лось взял ее за плечо.

      – Что случилось? Она больна? Мне нужно ее видеть.

      Иха проскользнула под локтем у Лося и убежала. На полу у колонны осталась оброненная Ихошкой фотографическая карточка. Мокрая от слез карточка изображала Гусева в полной боевой форме – суконный шлем, ремни на груди, одна рука на рукояти шашки, в другой – револьвер, сзади разрывающиеся гранаты, – подписано: «Прелестной Ихошке на незабываемую память».

      Лось