Мокрая вода. Валерий Петков

сделали.

      Я был поздним ребёнком. С учёбой меня особо не контролировали, но я видел, что родители работают, и тоже – работал, чтоб не стыдно было. И любили они меня, конечно. Я это понимал, хотя слов таких и не произносилось. Жил с этим, а по-настоящему позже понял, в армии.

      После дембеля три дня погулял – и за учёбу! Сперва – помощник, через полгода – машинист.

* * *

      Вот так почти два десятка лет пролетело, как состав «на девяносто», на максимуме. С чего же сейчас – опротивело? Номер отбываю – через силу. Застыла стрелка, ушла радость, как вода в песок.

      И заканчиваю как-то смену. В отстойнике жду команды – надо подать – на конечную станцию. Пролетел, рядом состав, и в окно с той стороны явственно кто-то костяшками пальцев постучал: мол, открывай! Повернулся в ту сторону и вижу: мужичок худощавый рванул вперёд, нырнул под створки, в нише. Там ворота – огромные, по слухам, тоннель прямо в Кремль. Да ещё и со старинными «коридорами» где-то пересекается. Двинулся я, медленно, чтобы успеть затормозить, если что. Показалось-привиделось? Зарябило в глазах после смены, за рычагами?

      Езжу своим чередом, а сам – мысленно к тому мужику возвращаюсь – каким ветром его занесло в этакие места? Случайного человека сразу бы отловили.

      После полуночи в метро – другая жизнь: пьяные, бомжи, люд специфический. Припозднившиеся пассажиры, с ужасом глядят на эту «разлюли малину». На станциях объявляют:

      – Движение закончено, просьба освободить платформу!

      Наряды милиции, как перед футбольным матчем, – усиленные.

      – Выходим, граждане! Быстренько, быстренько – поспешим, метро закрыто! Освободите вагоны, выходим!

      Вход в метро тоже милиция закрывает. Ключи – у них и у дежурной по станции, два всего ключа.

      В одном вагоне обнаружили мужчину. Улыбается рассеянно, руками разводит, ничего не говорит. Вывели, милиция подошла:

      – Кто такой? Документы – предъявите!

      Молчит, плечами пожимает – не помню! Смотрит куда-то поверх голов, глаза пустые, бесцветные, рыбьи. Отражение есть, а мысль – не светиться. Волос почти нет – пух белый дымится ореолом, подбородок скошенный, безвольный. Сколько лет – не определить, застрял в каком-то младенческом состоянии тихой блажи.

      И не здесь со всеми, и не в себе – пришелец. Откуда, куда путешествует, из какого тоннеля, в какое.

      Где его душа бродит, с ним ли она сейчас, или оставила оболочку, а сама путешествует налегке. Отбилась и никак обратно прибиться не может, успокоиться. Выглянула, полюбопытствовать, а тут – поезд! Подхватило, листком лёгоньким, закружило, невесомым облачком. Понесло на перрон, заплёванный под ноги безжалостные, ветерком припечатало, к жвачке выплюнутой приклеилась, и – никак! Стонет, а не слышит никто. Спешат, в камень втаптывают, плееры-наушники в ушах, не замечают, не достучаться.

      Вызвали бригаду, отправили в «дурку», а он и не понял. А у меня – сострадание? Жалость? Потому что себя на его месте представил и словно в вечность заглянул, а там – про́пасть – бездонная, мрак,