Черные руны судьбы. Дмитрий Казаков

тяжких грехах наших! – велел настоятель, когда от жертвенника повалили черные клубы, но каждый и без приказа знал, что ему делать.

      Эрвин уткнулся лбом в шершавую циновку, и принялся вспоминать, что он сделал нечистого со времени вечернего молебна: поскольку ночевал в библиотеке, а не в общей спальне, то читал после того, как прозвенел гонг отбоя… лежа в постели, поддался грешным мыслям… при одном намеке на них юноше стало жарко… утром возникло искушение полежать после подъема.

      Все это надлежит выбросить из себя, выразить в общем покаянии.

      Любое нарушение тех многочисленных обетов, которые он взял на себя, облачившись в рясу – целомудрия, нестяжания, кротости, любое отступлении от сложного и тяжелого устава.

      – Вспоминаем, братия, вспоминаем! – возглашал сошедший с молельной плиты настоятель, перемещаясь по храму, и тростью, вырезанной из священной горной акации, нанося легкие удары по склоненным спинам.

      Досталось и Эрвину, и он вздрогнул, словно его стегнули кнутом – не от внешней боли, от внутренней, от осознания того, что далек он еще от чистоты духовной, и от вожделенной черной рясы.

      Брат-сжигатель кинул в жертвенник последний пучок травы куш, брат-звучатель сыграл на гонгах сигнал отбоя, и монахи начали подниматься. Эрвин распрямился, только когда старшие братья вышли из святилища, еще раз поклонился Вечному, не по обряду, по душевной потребности, и пошел к выходу.

      Тут обувались послушники, негромко переговаривались между собой.

      – Эй, Эрвин, айда после завтрака на пруд, – шепотом сказал Майзел, черноглазый парнишка, попавший в монастырь год назад. – Искупаемся быстренько, пока брат Люк будет валяться в тени и чесать брюхо.

      – Но я не могу, книги…

      – Опять эти книги? – Майзел сморщился. – Только о них от тебя и слышно, словно кроме них ничего в мире нет.

      – Есть, но… – попытался возражать Эрвин, но ему не дали вставить и слова.

      – Торчит-то в библиотеке как палка в дерьме, – вмешался постоянно насупленный Раги, проведший в обители Вечности больше десяти лет, но не ставший за это время ни умнее, ни добрее. – На нас не смотрит-то, а сам стучит-то чернорясникам на нас. Зря ты ему сказал-то.

      – Умничает все время! – добавил рябой Файад, вечно таскавшийся за Раги хвостом.

      – Дураками нас выставляет, – буркнул еще кто-то.

      Эрвин стоял и слушал, не зная, что делать и что сказать в ответ, и ему было обидно до слез. Он ни разу не сообщал старшим братьям о проступках других послушников, хотя видел, что те частенько нарушают монастырские обеты и отступают от устава, и он всегда помогал другим, когда его просили…

      А что до библиотеки – таково его послушание, как и голубятня, и разве он виноват, что там интересно?

      – Хотя сам дурак-то, – сделал вывод Раги, и сжал кулак, готовясь пустить его в ход.

      Спас Эрвина брат-сжигатель, закрывший жертвенник крышкой, и двинувшийся к выходу из храма.

      – Чего разгалделись, клянусь Семью Святыми Днями? –