Пора меж волка и собаки. Андрей Синельников

вала легли пушки. Иван похаживал между пушками, любовно поглаживая их черные, отливающие матовым блеском тела. Рядом шел князь Пронский пояснял.

      – Это «Змей», это «Лев», это «Дракон», – он поименно знал все свои пушки. В ушах звучало, – «Гриф», «Свистун», «Сокол»…

      – Любишь пушки-то свои? – спросил царь.

      – Так они не люди. Не предадут и в спину сами по себе не ударят! – смело ответил Пронский.

      – Это так. Это так, – задумчиво сам себе сказал Иван, – Командует ими кто?

      – Пушкин, – улыбнулся Пронский.

      – Смотри, что б он был верен, как пушки его! – государь пошел далее.

      Большие или верховые тюфяки развалили свои жирные черные тела поверх вала и лениво посылали в город каменные ядра, а рядом с ними длинные и тонкие единороги огненного боя, тявкали калеными ядрами, поджигая на Торгу лавки и лабазы. Меж пушками рассыпались затинные пищали, длинные до сажени мушкеты, стрелявшие со станков железными ядрами, и постоянно гуляющие с места на место. Стрельцы-пищальники сведены были в отдельные полки и считали себя опорой государевой, потому шапки не ломали и выю не гнули. Вылазки, что делали осажденные, отбивались пикинерами и арбалетчиками, умело и споро, так что стрельцам даже бердыши свои доставать не приходилось.

      Несравненно больше раздражал всех Япанча. Он затаился в чащобах, да в ериках со своими летучими конными ордынцами, отобранными по принципу, что бы кони были легки, рука тверда и глаз зорок. А то, что каждый из них птицу на лету из лука сбивал, и с седла зверю в глаз попадал стрелой, так то и так знал каждый. Ордынец он с луком, как в дружину пришел, сроднился с ним и на покой или в Ирий уходил. Как только в башне, где казна хранилась, взвивался прапор ордынский, Япанча выводил свои сотни из лесных засек и крутился промеж шатров царского войска, теребя обозы и струги на реке. Надоел всем изрядно, но был неуловим по причине знания проходов в лесных буреломах и бродов на болотистых берегах, заросших плакучей ивой.

      Туманным утром, после внезапно налетевшей бури, потопившей несколько лодей с припасами и разметавшей шатры, тех, кто плохо их к земле укрепил, к Ивану юркнула его мамка.

      – Я на время отлучусь Ваня, – сказала Малка, – И Угрюмов с собой заберу.

      – Чего так? – насторожился царь.

      – Япанча надоел, хуже мухи в зной. Сбегаю с ними по делам нашим в чащобы лесные. Вы тут сидите тихо. Воевод не слушай, им бы все удаль свою показать. А ты помни. Поспешай медленно. Поспешишь – людей насмешишь!

      – Помню я мамка, помню. Вода и камень точит! – нетерпеливо ответил Иван, но настороженность во взгляде не пропала, – Когда назад?

      – Скоро. Псарей от себя не отпускай! И не верь никому! Скоро мы их выведем всех на чистую воду. Увидим, кто, чем дышит, какому Богу молится! До свидания, до скорого. Не грусти. Мы мигом, Одна нога там – другая здесь! – она повернулась и пропала, как видение.

      В самой глухомани волжских лесов, на круглой поляне встретилась Малка с лесными волхвами и ведуньями. Что там