Пистолет. Елена Крюкова

гепатит, я его спрашиваю.

      А он мне говорит: если я буду вести неправильный образ жизни, я скоро загнусь. И снова ржет, как конь. И зубы, гляди-ка, как лошадиные! Белые и длинные!

      Я понимаю, сказала я, ты только его и ведешь, этот самый образ. А если бросить пить? И курить?

      Нет, это невозможно, говорит он. Невозможно! Не смогу! Очень, говорит, я все это люблю. И вообще – жить люблю. А что за жизнь без удовольствий? Жизнь и так короткая. В ней надо все время наслаждаться. А иначе и жить незачем.

      Хорошо, говорю я ему, будем наслаждаться! Будем пить, гулять, влюбляться!

      И гляжу на него. И у меня вдруг так горячо внутри стало. Будто кто меня изнутри кипятком облил.

      А он – покраснел. «Влюбляться, – шепчет, – влюбляться… У меня, – говорит, – Кэт, девушка есть… Она – моя будущая жена…»

      Хорошо, говорю, что ты так в этом уверен. А у самой слезы в глазах. И вот-вот вытекут. И потекут по щекам.

      Дура, говорю себе, дура, дура, дура… Он же пацан, пацан, пацан…

      И он как шагнет ко мне. Как обнимет меня.

      И над затылком своим слышу его голос, глухой, будто он в подушку говорит: я знаю, знаю, Кэт, что ты меня…

      И целует меня в затылок. Я же ниже его ростом. В шею целует. Так смешно, сверху и сзади. А я стою, как кенгуру, лапки к животу прижала.

      Больно, смешно, грустно, обжигающе. Ничего не сделаешь.

      И я, дура, дура, дура, я взяла – да обняла его.

      А что мне еще оставалось делать?

      И он опять меня на руки схватил. Как тогда, на мосту.

      Как мы оказались на диване – не помню.

      Помню, как я расстегнула его рубашку и губами ощупывала его худенькое, смуглое тело. А он хохотал беззвучно. И гладил меня по щекам, по волосам. А потом губы мои нашел. И присосался.

      Мы уже голые были, и он уже был во мне, и я обнимала его ногами, когда в замке затрещал ключ.

      Я вся холодным потом покрылась. Думала: блин, хозяйка!

      И потом догадалась: нет. Я ж у моего старика ключ от своей хаты так и не забрала.

      И точно, старикан мой входит.

      И видит нас – голых – слились – друг в друга стучимся – рвемся друг в друга – на диване с продавленными пружинами; и пружины стонут, а Бес не видит ничего, не слышит, как оглох, стучит в меня молотом, не останавливается.

      Старик встал, как вкопанный. Бес во мне, лежит к нему затылком, не видит. Двигается. Целует меня за ухом. Целует мне подбородок задранный.

      Я гляжу на старикана.

      Он смотрит.

      Бес извивается на мне. Я его ногами нагло охватываю, крепко.

      Гляжу – глаза в глаза – на старикана.

      Глазами кричу: ты, сволочь сраная! Ты бросил меня! У тебя семья! У тебя дворец, весь в золоте и фарфоре и лепнине! У тебя дочки-сыновья в Гарвардах! Собачек золочеными расческами бонны чешут! А у меня – вот грязный подвал на Гребешке! Но я счастливей тебя! Я! Свободна! Я! Свободна! Я…

      И я кричу Бесу в ухо: «Я люблю тебя! Я люблю тебя! Я люблю…»

      Старикан не уходит, смотрит.

      И тут Бес спиной голой что-то чует. И поворачивает голову. И вывернутым из-под моего локтя лицом – смотрит – и видит.

      И плюет на пол. И выдирает себя из меня. Его тело, мне