Богиня Модильяни. Евгения Грановская

смотрели на меня, – снова заговорил он, обращаясь к Анне. – Прежде всего…

      – Прежде всего, вы забыли представиться, – сказала Ахматова спокойно.

      – В самом деле? – Мужчина смутился. – Иногда я бываю дьявольски неучтив. Но это не из-за невоспитанности, а по рассеянности. Меня зовут Амедео Модильяни. Я художник.

      – И, конечно же, гениальный? – с усмешкой вопросил Линьков.

      Модильяни скользнул взглядом по его лицу и небрежно проговорил:

      – Полагаю, это вопрос риторический, и мне не нужно на него отвечать. – Он вновь перевел взгляд на Анну. – Мадам, я бы хотел написать ваш портрет с египетским убором на голове. Думаю, в одном из прошлых воплощений вы вполне могли быть женой египетского фараона. Это читается в вашем лице. И не только в лице. Эта длинная гордая шея, этот изящный, полный достоинства поворот головы… А в ваших северных глазах таится поистине южная страсть. Вы согласитесь мне позировать?

      – Послушайте, вы… – зарокотал Линьков и стал угрожающе подниматься с места.

      Анна положила ему руку на предплечье:

      – Андрей Иванович, прошу вас, не надо затевать скандал.

      Модильяни взглянул на бывшего поручика открытым, смелым взглядом.

      – Париж кормится скандалами, – сказал он с холодной улыбкой. – И время от времени я даю ему эту пищу.

      Несколько секунд Линьков и художник смотрели друг другу в глаза. Если бы взглядом можно было убить, оба были бы уже мертвы.

      Анна поняла: еще немного, и эти двое набросятся друг на друга, как дикие звери. Нужно срочно что-то предпринять. Она вынула из кармана платок, положила на край стола, а затем осторожно столкнула его локтем на пол.

      Модильяни среагировал мгновенно. Он быстро нагнулся, поднял платок и с учтивым поклоном протянул его Анне.

      – Благодарю вас, – улыбнулась она.

      – Чертов итальяшка! – выругался поручик Линьков по-русски.

      Модильяни вперил в него пылающий взгляд.

      – Мсье, позвольте вам напомнить, что вы находитесь в Париже. Соблаговолите говорить по-французски.

      – Я буду говорить на том языке, на каком захочу! – все более закипая, заявил Линьков и опять по-русски.

      Глаза Модильяни сузились. Его смуглое лицо окаменело. Поняв, что окаменелость эта не что иное, как затишье перед бурей, Анна вновь поспешила сгладить конфликт.

      – Господин Линьков говорит, что русскому языку, изобилующему флексиями, свойственна неповторимая гибкость, поэтому он не променяет его ни на какой другой, – спокойно и вежливо сказала она по-французски.

      – С этим трудно не согласиться, – проговорил Модильяни несколько озадаченно. Он поклонился Анне и сказал с мягкой улыбкой: – Надеюсь, мы еще встретимся, мадам.

      Он повернулся и, сунув руки в карманы своей дикой желтой блузы, беззаботно зашагал к выходу.

      – Каков наглец, а? – продолжал кипеть Линьков и после его ухода. – Будь мы в России, я взял бы его за шиворот и свел в полицейский участок. Там бы ему назначили двадцать пять ударов плетью