Один-за-всех. Мистерия по драме Гуго фон Гофмансталя «Йедерман». Александр Курмачёв

как за самим процессом написания текста, так и за количеством выпитого мной пива. С отъездом Коли из Германии работа застопорилась, хотя спустя месяц, уже в Вене, я встретился с Корнелиусом Обоньей, долгая беседа с которым легла в основу интервью, опубликованного осенью 2015 года. Корнелиус поддержал мою интерпретацию центральных образов мистерии, а его мысли о природе финансовой помощи и о взаимовыручке, о культурном взаимовлиянии людей и о роли женщин в жизни мужчин помогли мне наделить героев мистерии новыми чертами, хотя долгое время мне оставалась непонятной концепция образа любовницы Одного-за-всех, который в оригинальном тексте Гофмансталя не получает никакого ясного развития. Из-за этого моего непонимания работа над текстом прекратилась почти на полгода и была возобновлена только после того, как я сам пережил несколько тяжёлых расставаний с женщинами, с которыми меня связывали как платонические, так и весьма невегетарианские отношения.

      После того как образ Бляндинки получил конкретные очертания, возникла проблема с написанием сцены пира в усадьбе Одного-за-всех: не только балаганная простота этой сцены в немецкоязычном оригинале, но и сама застольная песня, включённая в гофмансталевский текст, стали для меня тем самым «песком на зубах», который чувствует любой читатель гомеровской «Илиады» в переводе Гнедича (к слову, читать древнегреческий оригинал «Илиады» для непрофессионала – тоже не самое большое удовольствие). И тут на помощь снова пришёл Коля Браун (в конце концов, кому ещё это было нужно?!): подкинув мне несколько текстов, он подвёл меня к пониманию того, что именно должно звучать в сцене пира у Одного-за-всех. Так родилась похабная бриндизи о сексуальной браваде по адресу самой Смерти.

* * *

      Здесь уместным будет дать комментарии относительно обилия в тексте моего переложения обсценной лексики (проще говоря, мата). Я отдаю себе отчёт в том, что за долгие века византийского измывательства над русским языком, которое началось во время так называемого Второго южнославянского влияния и совершалось не просто при попустительстве православного духовенства, но и при его самом активном участии и которое иначе, чем лингвистическим терроризмом, назвать нельзя, у абсолютного большинства носителей русского языка сложилось ощущение, что в языке могут быть какие-то запретные лексические единицы. Умному человеку всё станет ясно уже в этот самый момент: представьте себе запретные мелодии в музыке или запретные сигналы в коммуникации животных или птиц. Вдумайтесь только, да? Я даже не берусь утомлять читателей напоминанием того, что некоторые матерные лексемы встречаются в старославянских текстах Священного писания. Если допустить, что в языке, данном нам от Бога, есть что-то запретное, стало быть, запретной является и сама Библия? Дайте этой мысли настояться. Думаю, многие вопросы исчезнут сами собой.

      В продолжение темы замечу, что за пределами