К жизни. Викентий Вересаев

может нам пригодиться.

      – Сомневаюсь. Это одиночка до мозга костей и гастроном жизни.

      – Мы ему сколько угодно поднесем пикантных блюд.

      Мне хотелось знать, как относится Розанов к его разговору с Турманом.

      Розанов уклончиво ответил!

      – В сущности, он во многом прав. Только ошибка его, что он мыслит не диалектически. В процессе своем жизнь выработала из человека тип, для которого борьба стала фетишем. Но нельзя же, например, агитатору говорить такие вещи перед толпой!.. Нашел кого просвещать, – Турмана! Этакий болван!

      Вчера вечером Алексей нажарил печку, в низкой комнате было жарко и душно, я долго не мог заснуть. Встал поздно, в двенадцатом часу. Наставил в кухне самовар и стал чистить свои ботинки.

      В наружную дверь постучались.

      – Кто там?

      Ответил голос Катры. Что это значит? Я надел ботинки и пиджак, отпер дверь.

      Она вошла, румяная от холода, немного смущаясь.

      – Здравствуйте! Пришла к вам в гости, – сказала она недомашним, застенчиво тихим голосом и улыбнулась.

      Улыбкою, как медленною зарницею, осветилось ее лицо, и осветилось все кругом.

      – Чудесно! Сейчас поспеет самовар, будем чай пить.

      По-обычному я враждебно насторожился, стараясь не поддаться ее красоте и свету ее улыбки.

      Катра, наклонившись, снимала с ноги серый меховой ботик, с любопытством оглядывала убогую, обмазанную глиною кухню.

      – Как к вам трудно пройти! Сугробы горами и узенькие-узенькие тропинки… Что это вон на полу лежит, письмо? Кажется, нераспечатанное.

      Около моей двери лежал большой серый конверт. Я поднял его.

      – Должно быть, в щель вашей двери был засунут, вы открыли дверь, он выпал.

      На конверте рукою Алексея было четко написано: «Его Высокоблагородию Константину Сергеевичу Чердынцеву. Весьма нужное». В конверте оказался другой конверт, поменьше, белый, и на нем стояло:

      «Костя! Пожалуйста, ради всего тебе дорогого, прежде чем предпринимать что-нибудь, прочти все мое письмо возможно спокойнее, дабы не сделать ложного шага».

      Я дрожащими руками разорвал конверт. Было написано много, на двух вырванных из тетради четвертушках линованной бумаги. Перед испуганными глазами замелькали отрывки фраз: «Когда ты прочтешь это письмо, меня уж не будет в живых… Открой дверь при Фене… Скажи ей, что я самоубийца… согласится дать показание. Вчера воротился сильно пьяный и, должно быть, закрыл трубу, когда еще был угар».

      Из смутного тумана быстро выплыло вдруг побледневшее лицо Катры. Как в зеркале, в нем отразился охвативший меня ужас. Я бросился мимо нее к двери Алексея.

      Дверь была заперта изнутри, – крепкая, в крепких косяках. Я бешено дернул за ручку. Что-то затрещало и подалось, я дернул еще раз, радостно и удивленно чувствуя, что силы хватит. Правый косяк подался, дверь с вывернувшимся замком распахнулась, и штукатурка в облаках белой пыли посыпалась сверху. Охватило душным, горячим чадом.

      С кровати,