Лазалки. Улья Нова

в дрожь под свернувшимся молоком самолетного следа. Они махали, с пылающими щеками, растрепанные, осмелевшие, ярко обрисованные в зеленых кофтах и клетчатых рубашках на прохладно-голубом фоне. И мне показалось, что это хороший способ что-нибудь по-настоящему узнать и кого-нибудь разглядеть: поместив его на фоне самолетного следа, на самую верхнюю перекладину стенки-лазалки, огромной лестницы в небо, преграждающей путь каждому, возле школы. Тогда он обрисуется и узнается весь. Его лицо и смех. Его страх. И синяя курточка с заплаткой на локте…

      Я ждала внизу, обнимая холодную боковину лазалки. Самолет удалялся, но шайка не спешила спускаться с самого верха, где дул серебряный беспокойный ветер из пропеллеров и таял гул. Каждый из них, морщась от хлещущего по щекам сквозняка, украдкой подглядывал за остальными. Мальчишки махали самолетам потому, что верили: тогда они станут летчиками и будут летать в небе над городком. Девчонки махали, надеясь, что тогда самолет однажды сжалится и увезет их далеко-далеко, к морю, в теплую страну. Никто не решался спускаться первым. Крепко сжимая перекладины, все чего-то ждали, рассматривая кто лужайку, кто футбольное поле.

      Прижавшись к рельсу-боковине лазалки, я превратилась в птицу-взгляд, который летит вдаль. Несколько раз, метнувшись в сторону дома, никого не обнаружив на тропинке через лужайку с качелями и сушилками для белья, почувствовав теплый удар в грудь, я начинала штурм лазалки, судорожно перехватывая перекладины, чтобы догнать остальных и наверстать упущенное время. Но, добравшись до половины, я останавливалась, снова став взглядом, летела в сторону дома. Там ветер по-прежнему перебирал макушки травы. Две старушки в белых платочках под ручку прогуливались мимо подъездов. Одна из них куталась в овчинную безрукавку, другая ежилась в сером плащике. Изредка над лужайкой проносился стриж. Голуби, потревоженные кошкой, с шумом срывались с бетонного круга, куда для них сыпали пшено и выносили хлеб. Окна дома – заледенелые проруби – тускло мерцали за кустами вишен. Где-то среди листвы скрывался наш зеленый балкон с добротным ящиком, смастеренным дедом. Не доверяя спокойствию дворов, обманчивой тишине улочек, я останавливалась посередине лазалки. Тревога тянула к земле, как будто за пазуху положили камень-пресс, который бабушка обычно кладет на ведро с квашеной капустой. Не выдержав, я медленно и нехотя спускалась, чувствуя, как в ладонь впиваются песчинки. Рыжий Леня, заметив мое позорное бегство, кричал сверху, что я трусиха и девчонка.

      – И поэтому, – поддразнивал Леня, – ты не полетишь на самолете. – Его слова подхватывал серебряный ветер из пропеллеров, разнося предсказание по окрестным дворам. Чтобы нахохленные старушки в накинутых на плечи плюшевых шубах узнали и покачали головами. Чтобы большие дворовые собаки с выдранными клоками шерсти на боках, поджав хвосты, побежали к подвальным оконцам. И машина-молоковоз издала резкий гнусавый гудок, а ей в ответ издали гикнула электричка. Но я уже опускала