Жив ли?» – просыпаясь и засыпая, во время бодрствования и бессонной ночи на протяжении многих лет спрашивала себя Джейн. И материнское чутье как будто бы подсказывало ей, что ее сын жив. Иногда страдания женщины становились просто невыносимыми. Она плакала по ночам. А днем бесцельно бродила по огромному дому Фармеров. Ее бледное лицо и бессмысленный взгляд приводили Уилки в отчаяние. Страдания омрачали счастье супругов, но каждый из них страдал по-своему. Джейн – оттого, что, живя в Америке, всем сердцем рвалась в Россию, туда, где вместе с отнятым у нее сыном осталась кровоточащая часть этого сердца. Уилки – потому, что огорчалась она. При очередной встрече, когда Любовь Артемьева бежала из лагеря для заключенных, они бросились в объятия друг к другу, еще не зная, что на долгое время лишились самого дорогого для них обоих существа на свете. Как ни странно, эта горькая потеря еще больше сблизила их и крепче самых изощренных пут навеки привязала друг к другу. Из деликатности и ради покоя в семье Фармер никогда не расспрашивал ее о прошлом. И в ответ она благодарно платила ему той же монетой, не затрагивая тему о сыне. Не рассказывая, чтобы тут же не разреветься, о том, какого цвета были его волосы… На кого он больше походил: на отца или мать? Она, также, ни словом не обмолвилась о своей лагерной жизни, некоторые сведения о которой Уилки, в свое время, нечаянно прочитав лишь несколько строк, мог бы почерпнуть из ее дневника. Однако из уважения к возлюбленной не сделал этого. И, слава богу! Наверное, Фармеру сильно не понравилось бы очень многое из того, что Джейн рассказала бы ему, если бы он настойчиво попросил ее об этом. Более того, поскольку Уилки сознательно никогда не ворошил прошлого своей супруги, то практически не знал о ней ничего, конечно же, кроме ее имени, которое произносил на свой манер. По-видимому, он посчитал, что для совместной жизни двух страстно любящих друг друга людей этого было более, чем достаточно. Как ни старалась, она не выдержала и громко расхохоталась, когда в самый первый раз он назвал ее по имени.
– Да не «Люпа», а «Люба»! – поправила русская Джульетта, своего американского Ромео, давясь смехом.
Но он снова повторил ее имя на собственный лад, с ужасным иностранным акцентом. Почувствовав, что у него ничего не получается, беспомощно развел руками. Лицо Уилки даже слегка помрачнело оттого, что, по его мнению, он оказался не на должной высоте. Более того, Фармер небезосновательно предполагал, что он выглядел полным идиотом в глазах своей зазнобы. Джейн без труда уловила перемену в настроении Уилки, и ей чуточку стало жаль с виду такого сильного, уверенного в себе, и, в то же время, в глубине души очень ранимого человека.
– Тогда скажи: «Любовь»! – со снисходительной улыбкой предложила она.
Новый приступ неудержимого хохота, буквально распирал ее изнутри.
– О, е! – обрадовано согласился Уилки Фармер. – «Лоф»! Итс, ол райт!
– Так-то, оно –
