Эпилог. Вениамин Александрович Каверин

О нем – тогдашнем, не предсказывая и не сравнивая, прекрасно написала Марина Цветаева:

      Маяковскому

      Превыше крестов и труб,

      Крещенный в огне и дыме,

      Архангел-тяжелоступ —

      Здорово, в веках Владимир!

      Он возчик, и он же конь,

      Он прихоть, и он же право.

      Вздохнул, поплевал в ладонь:

      – Держись, ломовая слава!

      Певец площадных чудес —

      Здорово, гордец чумазый,

      Что камнем – тяжеловес

      Избрал, не прельстясь алмазом.

      Здорово, булыжный гром!

      Зевнул, козырнул – и снова

      Оглоблей гребет – крылом

      Архангела ломового.

      (Москва, 18 сентября 1921)

      (Москва, 18 сентября 1921)

      Чем же грозило ему наступающее десятилетие? В двадцать втором году, «накануне моего отъезда из России, рано утром на совершенно пустом Кузнецком я встретила Маяковского.

      – Ну-с, Маяковский, что же передать от вас Европе?

      – Что правда – здесь.

      7 ноября 1928 г., поздним вечером, выходя из Cafe Voltaire, я на вопрос: – Что же скажете о России после чтения Маяковского?

      Не задумываясь ответила:

      – Что сила – там».

      (М. Цветаева, 1928, Париж)

      Правда, у которой была только одна сила – слово, и кривда, нуждавшаяся и в слове, и в силе, – вот весы, которые в последнее десятилетие своей жизни держал в могучей руке Маяковский. Понятия «правда» и «кривда» неточны, но только потому, что за каждым открывается необозримый круг явлений. Сущность остается.

      Левое искусство – поэзия, живопись, архитектура – поняло революцию как личное завоевание. Теперь уже трудно вообразить Марка Шагала в роли комиссара искусств в Витебске! Появились Эйзенштейн, Дзига Вертов, Родченко, Эль Лисицкий. В наши дни никому и в голову не приходит, что наш государственный герб нарисован Чехониным, а первый советский рубль – С. Лебедевой. Граф Зубов, создавая в Ленинграде лучший в мире Институт истории искусств, «конфисковал» у себя свой собственный дворец. Для каждого из этих выдающихся деятелей революция открыла возможности раскрепощения и свободы. Маяковский был первым среди них. Он ринулся вперед без колебания.

      Лучше всех Маяковского – предреволюционного – изобразил Пастернак («Охранная грамота»):

      «Он в большей степени, чем остальные люди, был весь в явле-ньи. Выраженного и окончательного в нем было так же много, как мало этого у большинства, редко когда и лишь в случаях особых потрясений выходящего из мглы невыбродивших намерений и несостоявшихся предположений. Он существовал точно на другой день после огромной душевной жизни, крупно прожитой впрок на все случаи, и все заставали его уже в снопе ее бесповоротных последствий. Он садился на стул, как на седло мотоцикла, подавался вперед, резал и быстро глотал венский шницель, играл в карты, скашивая глаза и не поворачивая головы, величественно прогуливался по Кузнецкому, глуховато потягивал в нос,