Девять десятых судьбы. Вениамин Александрович Каверин

подоконнику и посмотрел на него с недоумением.

      Он спросил, немного заикаясь:

      – Какого полка?

      – Кексгольмского гвардейского полка прапорщик Миллер.

      – Кексгольмского гвардейского полка? – с раздражением переспросил человек в английском пальто, – опустите руку. Как дела в полку?

      – Не взирая на агитацию, полк остался верным Временному правительству, – без малейшего колебания отвечал прапорщик.

      – Вы плохо осведомлены, прапорщик. Когда вы из полка?

      И он продолжал, не дожидаясь ответа.

      – Кексгольмский полк ночью снял посты и занял Балтийский вокзал и телефонную станцию. Можете итти!

      Прапорщик слегка прикусил губу, сделал пол-оборота кругом и вышел.

      Старый швейцар в синей ливрее с удивлением смотрел, как прапорщик, выйдя из кабинета, в котором помещался комендант Зимнего дворца, приложил тыльной стороной руку к пылающей щеке и бросился бежать по коридору.

      В полутемном коридоре, слабо освещенном сверху, лениво слонялись туда и назад дворцовые служителя.

      Вокруг было пусто, сонливо – как-будто все, что происходило на улицах, на площадях, в казармах, в правительственных зданиях Петрограда, не имело ни малейшего отношения к этим холодным, пустым комнатам – бывшей императорской резиденции, ставшей на несколько часов защитными постами потерявшейся армии, верной потерявшемуся правительству.

      Прапорщик прошел несколько комнат и наткнулся на высокую перегородку, разделявшую зал на две неравных части.

      За стеною слышались голоса и кто-то смеялся.

      Он отворил дверь; юнкер, стоявший на часах, опершись на винтовку, схватившись за примкнутый штык рукою, – молча посторонился.

      За перегородкой в конце коридора находилась столовая, богато инкрустированная черным деревом; вдоль стен, на паркетном полу лежали больничные матрацы, пол был усеян окурками папирос, огрызками хлеба, пустыми бутылками от дорогих французских вин, десятки лет сохранявшихся в императорских подвалах.

      Юнкера Владимирского, Михайловского, Павловского училищ, веселые и равнодушные, оживленные и безучастные, вооруженные и безоружные, бродили туда и назад в табачном дыму между больничными матрацами.

      Никто не обратил особенного внимания на офицера, появившегося из части дворца, отведенной Временному правительству.

      Высокий рыжеватый портупей-юнкер пристально вгляделся в него, чуть пьяными глазами, видимо принял его за своего знакомого и весело приподняв над головой бутылку белого бургундского вина, прокричал чью-то чужую фамилию.

      Прапорщик изредка проводя рукой по лицу, пылавшему яркой краской, молча прошел мимо, в одну из комнат, на стенах которой стройными рядами висели огромные, в тяжелых рамах, картины. На каждой картине, выбросив вперед голову, напружинив поддернутое вверх тело, выгнув грудь, маршировали солдаты.

      Прапорщик молча остановился перед одной из картин – на ней император, создатель фрунтового государства на белой лошади с высоким султаном между настороженных