Поэзия матросской революции. Владимир Шигин

во тьме.

      Был чист каток, и шест был шаток,

      И у перил,

      У растаращенных рогаток,

      Он закурил.

      Был юн матрос, а ветер юрок:

      Напал и сгреб,

      И вырвал, и задул окурок,

      И ткнул в сугроб.

      Как ночь, сукно на нем сидело,

      Как вольный дух

      Шатавшихся, как он, без дела

      Ноябрьских мух.

      …………………….

      Был ветер пьян, и обдал дрожью:

      С вина буян.

      Взглянул матрос (матрос был тоже,

      Как ветер, пьян).

      Угольный дом напомнил чем-то

      Плавучий дом:

      За шапкой, вея, дыбил ленты

      Морской фантом.

      ……………………

      Матрос взлетал и ник, колышим,

      Смешав в одно

      Морскую низость с самым высшим,

      С звездами – дно.

      Как зверски рявкать надо клетке

      Такой грудной!

      Но недоразуменья редки

      У них с волной.

      Со стеньг, с гирлянды поднебесий,

      Почти с планет

      Горланит пене, перевесясь:

      «Сегодня нет!»

      ……………………….

      В стихотворении Пастернака пьяны все – и матрос, и ветер, ноябрьские мухи и даже воображаемый корабль. При этом если на протяжении всего текста, речь идет лишь об одном матросе, то в конце стихотворения шатаются и свисают с парапета уже не один, а множество революционных матросов.

      Казалось бы, сами матросы на такую поэзию могли бы обидеться. Но ничего подобного не произошло. Стихотворение Пастернака было встречено братвой с пониманием. Дело в том, что умением пить и не блевать братва весьма гордились, а потому считала, что Пастернак прав, коль описывает салагу, который не умеет профессионально «брать на грудь». Но это матросы, а вот, к примеру, что увидел в пьяном и блюющем с парапета пастернаковском матросе критик: «Желая представить своего героя типовым воплощением немногословной простонародной мужественности, Пастернак рисует его в характерной мужской – самодостаточной и несколько угрюмой, если не вызывающей, – позе руки в карманах, что, однако, выглядит странно в мастерской, где этим рукам следовало бы быть занятыми делом… Матрос… является и своего рода апофатичным поэтом, alterego своего автора…»

      Думаю, если бы этот критик поведал матросам об их апофатичности и alterego, они без лишних слов, просто уложили бы его из маузера у того же парапета.

      О том, какой рисовалась Пастернаку матросская составляющая революции поздней осенью 1918 года, можно судить по обстоятельствам его встречи с Ларисой Рейснер. Неподалеку от Сивцева Вражка располагалась казарма революционных матросов. Пастернак бродил по улицам с приятелем-поэтом Дмитрием Петровским, увидел матросскую толпу, и в толпе женщину. Его это поразило, он подошел познакомиться и узнал, что перед ним та самая знаменитая Лариса Рейснер, чью статью о Рильке он незадолго до революции читал. Оба принялись читать друг другу наизусть Рильке, к полному удивлению матросов.

      Сам