Мера любви. Избранное. Лариса Захарова

ночью из школы стреляли, убили нашего офицера». Я с ужасом подумала: «А где Тимка?» Солдаты уже тащили парня с крыльца школы. Он – бледный, с синими губами, весь дрожал. Моя мама закричала: «Это мой сын, это школьник!» И я кричу: «Это мой брат!» Офицер хватает автомат, бьет маму прикладом в грудь, она падает, а он снова спрашивает: «Это партизан?!» – «Нет, нет, это мой брат, это ученик!» Другой немец бросает в подвал школы гранату, а Тимку уводят. Немцы тут же подожгли окрестные деревни. Но школу снова не тронули. Как потом оказалось, она единственная уцелела во всем районе. Мама сохранила даже запас тетрадей и комплекты учебных пособий.

      Ночью жители сожженных деревень собрались в школе. Вдруг входят два красноармейца. Что тут началось! Объятия и слезы баб, голосивших по сыновьям… Мать Тимки тоже ничего не знала о сыне, которого увели каратели. Он пропал без вести. Зато завуч Павел Павлович всем рассказывал, как на его глазах «Ларочка выдала Тимку немцам».

      17 февраля 1942 года меня арестовали. Следователь был доброжелателен и спросил: «Какие отношения у вас с Павлом Павловичем?» Назвал его как доносчика. Наверное, он ожидал, что я буду поливать грязью того, кто меня «посадил». Но я ответила: «Мы очень жалели одинокого несчастного старика и помогали ему, чем могли».

      Пока велось следствие, Лариса Никифоровна повторила скорбный путь своей тетушки Елены Федоровны – сидела в Лубянской, Таганской, потом Владимирской тюрьмах.

      «Ужаснее всего была Лубянка. Нас сначала втиснули в какую-то душегубку, где мы вшестером стояли впритирку друг к другу долгое время. Когда нас «извлекли», одной пожилой женщине стало плохо – среди «врагов народа» были 60–70-летние люди. Я не выдержала и обратилась к тому, кто нас пересчитывал карандашиком: «Товарищ, помогите, пожалуйста!» А он как закричит на меня: «Я преступникам не товарищ, вы – предатели!»

      Когда меня перевели на Таганку, то, несмотря на голод, показалось: попала в рай. Жилось легко, насколько это было возможно в неволе. В Таганской тюрьме сидели добрые, порядочные люди. Среди них была одна княжна, а рядом со мной на нарах расположилась интеллигентная старушка: белоснежные волосы, брови как смоль и большие серые глаза, – она оказалась правнучкой Ивана Пущина! Я с детства интересовалась историей декабристов, знала наизусть некрасовскую поэму «Княгиня Волконская»…

      Во Владимирской тюрьме меня ввели в комнату, которая показалась мне не камерой, а больничной палатой: солнечная сторона, окно без «намордника», койки, а не нары, довольно чистенькая постель, и суп принесли «витаминный», с крапивой. Словом, каждый раз условия содержания были лучше».

      Система постепенно отпускала ее, так и не сумев отравить ненавистью к людям и презрением к «этой» стране.

      «В день моего освобождения произошел странный случай. На ввинченном в пол столике стояли наши чашки. Женщины сидели кружком вокруг меня, я читала вполголоса, наизусть «Княгиню Волконскую». И вдруг – шорох. Поворачиваю голову и вижу, как одна чашечка сама