Двенадцатый год. Даниил Мордовцев

сама дрожит, и голос дрожит – в молодой груди что-то словно рвется. Она не поднимает глаз. Он берет ее за руки, привлекает к себе…

      – Что с тобой, дитя мое? У тебя руки как лед, сама дрожишь… Ты больна?

      – Нет, папа… Я устала, озябла…

      Он опускается в кресло, а девочка припадает головой к его коленям и ласкает его… Он тихо гладит ее голову.

      – Ах, ты моя старушка, – говорит он с любовью. – шутка ли? Сегодня шестнадцатый год пошел… совсем большая – чего большая! Старуха уж… Ишь отмахала – пятнадцать лет!.. А сегодня скакала верхом на своем Алкиде?

      – Нет, папочка, – ведь гости были.

      – Да, да… Ну, завтра наскачешься…

      Девочка невольно вздрагивает… «Завтра… где-то я буду завтра?» – щемит у нее на сердце.

      – Теперь ты совсем молодцом ездишь, – продолжает отец. – И посадка гусарская, и усест кавалерийский – хоть на царский смотр… Эх, стар я, а то бы взял тебя с собой против этого выскочки-корсиканца, против Бонапарта… Он что-то недоброе затевает – того и гляди пойдет на Россию…

      Девочка молчит и еще крепче прижимается к коленям отца.

      – Эх ты, гусар! А сама дрожит как осиновый лист, – говорит последний и ласково приподнимает голову дочери. – Иди-ка сюда, на руки ко мне, на колени… Я буду твоим Алкидом… Вот так-то лучше… Дай я тебя согрею…

      И он сажает ее на колени к себе, обнимает. Девочка обвивается вокруг отца, шепчет только:

      – Папочка мой, дорогой мой, папа добрый…

      – То-то, добрый… Ишь, дрянь какая… И плечишки дрожат… Ах, ты моя милая, крошечка моя золотая, Надечка моя… Что-то мне тебя жалко сегодня, мою девочку. С мамой прощалась на ночь?

      – Прощалась, папа.

      – Ну и что ж?

      – Она сегодня такая добрая – поцеловала меня…

      – Ну и слава богу… А теперь раздевайся да ложись спать… Тепло ли тебе под одеяльцем?

      – Тепло, папочка…

      «Под одеяльцем… А сегодня моим одеяльцем будет ночка темная, небо голубое, – прощай, моя постелька… не сидеть уж мне на папиных коленях», – снова щемит сердце.

      Он встает и крестит голову дочери.

      – Ну, прощай, покойной ночи, спи хорошенько, – говорит он, нежно взяв ее за подбородок. – Прощай, пучеглазая…

      И он уходит… Пучеглазая бросается на колени и целует пол – то место, где стояли ноги отца. Слезы так и полились из переполненных глаз… «О, мой папа! Мой добрый, мой друг!.. Один ты у меня был на свете – и тебя я покидаю…»

      Шаги отца слышатся на лестнице, ведущей в мезонин. Вот он наверху – шаги слышатся над головою… Шаги дорогого существа, шорох платья милой – это тот же шепот любви, шепот признанья… «Дорогой мой папочка… не буду уже больше никогда я прислушиваться к шагам твоим, к голосу твоему милому, ласковому…»

      Девочка встает с полу и подходит к зеркалу, висящему на стене рядом с отцовскою саблей. В зеркале отражается бледное, заплаканное личико.

      «Прощай, мой милый капот, – я его папе оставлю