Двенадцатый год. Даниил Мордовцев

казалось, что у этого стройненького, перетянутого в рюмочку, женоподобного Дурова, при всей его тонине и жидковатости, грудь казалась очень высокою, соколиною; но теперь он положительно видел, что под чекменем вздымаются и опускаются женские груди. Форма груди совсем женская, и овал у талии, закругления к бедрам – совсем не мужские. Нет, это не Геркулес, а скорее Омфала, Венера…

      Греков нагибается и тихонько дотрагивается до груди спящей и тотчас же отдергивает назад руку в величайшем смущении… «Это женщина…» Необъяснимое, смешанное чувство овладело молодым человеком – и чувство стыда, и чувство нежности, и глубокая радость… «Бедная!..»

      – Дуров! А Дуров!

      Он трогает спящую за плечо. Та с испугом открывает глаза и сначала никак не может прийти в себя.

      – Что это? Что случилось?

      – Ничего… Но вы очень стонали во сне, – я испугался за вас и разбудил, – говорил Греков, чувствуя, что он краснеет, и не смея взглянуть в глаза товарищу-девушке.

      Покраснела и она; но тотчас же быстро вскочила на ноги и оправилась.

      – Мне страшный сон привиделся – я тонула… – И она покраснела еще больше… Проклятая привычка!

      – Да, вы очень стонали… Вы уснули слишком навзничь – это вредно… прилив крови…

      – Ах, какой сон!.. Сначала мне казалось – я летаю, что я лебедь… Тут и Сатурн какой-то в виде лебедя, и вся земля под ногами, и Наполеон…

      – Да это оттого, что мы все об нем говорили.

      – А потом страшный океан, лодочка на нем, потом я падаю, тону… Какой тяжелый сон!.. Вероятно, я очень стонал?

      – Да, очень.

      – Как это глупо… Во сне человек – точно ребенок, – ничего не соображает и часто болтает вздор…

      – Да. Но иногда и проговаривается – тайну выдает.

      Дурова подозрительно, исподлобья взглянула на своего собеседника. Тот заметил это и постарался поправиться, все более и более убеждаясь, что перед ним женщина.

      – Часто во сне произносят имя любимой особы, – сказал он.

      – Так, может, и я во сне называл имя какой-нибудь барышни – да? – принужденно, видимо, насильственно смеялась Дурова.

      – Нет, не барышни, а мужчины, – отвечал Греков, улыбаясь.

      Дурова еще сильнее смешалась.

      – А! вот как! Вероятно, имя школьного товарища, а может быть, конюха Артема? – отшучивалась она.

      – Нет, вы говорили, кажется, «папа», «папа».

      – Очень может быть!.. Однако нам пора в слободу – я проголодался как волк.

      – И я тоже… хоть я и не тонул, как вы, а все-таки доходился до собачьего аппетита.

      Они взяли свои ружья, сумки с настрелянной дичью и направились к слободе, раскинувшейся на полугоре, над большим озером, с одной стороны окаймленным густым лесом. Дорога шла ровным как скатерть лугом. Дойдя до конца луга, охотники невольно остановились. На широкой, гладко укатанной дороге, растянувшись во всю длину, грелась на солнышке серая, аршина в полтора длиною змея.

      – А! Мудрец спит на дороге, – заметила Дурова.

      – Какой мудрец?

      – Да вот –