А быр-то наш! Книга о том, как не надо жить. Братья Швальнеры

всему будут рады…

      Старики задумались.

      – А я вот чего думаю. Есть занятная мысль.

      – Шо Вы-таки придумали?

      – Вы же ту легенду помните, про Эфиопию?

      – Как не помнить?! Когда гонения на нашего брата начались, папенька неделю ночи не спал, все сочинял свое происхождение. Как отче наш заучили, не дай Бог было что позабыть или перепутать!

      – Ну так вот и давайте ее продолжать.

      – Как это?

      – Вы деньги ихние знаете?

      – Чьи?

      – Ну эфиопские…

      – Да почем я знаю? Ежели Вы меня спросите – я и названия-то такого толком написать не смогу.

      – Батюшка Ваш тогда в Эфиопию-то съездил и целый сундук привез. Быры они называются…

      – Помню что-то эдакое, у Вас в саду закопал… Только ведь они кажется ничего не стоят!

      – Так-то оно так, да ведь кто же знает!

      – И шо Вы предлагаете?

      – А отдадим их царю!

      – На что они ему?

      – На армию. Все равно никто не знает им цену, а они красивые, золоченые, да много-то их как… Все равно ведь пролежат, никому… А так – Вам честь и почет будут с них!

      Подумали.

      – А славное вы-таки решение предлагаете, дорогой Давид Гершалович!

      – О чем Вы говорите…

      Спустя лет шесть, когда война все же началась, а дед уже преставился, Давид Гершалович в присутствии Саши-лицеиста, приехавшего к бабке на каникулы беседовал с его отцом Сергеем Львовичем, который все сокрушался потерям и поражениям русской армии во вновь начавшейся кампании.

      – Ну ведь ничего! Ничего! Ни вооружения, ни обмундирования… И такие потери – только из-за неподготовленности войск к наступлению. Хотя ведь было известно о войне, и задолго! Помню, как тесть еще в 1806 году ссужал императора деньгами на этот случай! Все разворовали, негодяи!

      – Супостаты, просто супостаты… – бормотал старый Шепаревич, а в бегающих глазах его видел Саша плутовство и некую боязнь. Пушкину казалось, что он что-то знает и скрывает, но… разговор шестилетней давности уж выветрился из юношеской памяти, уступив место мыслям и мечтам о юных нимфах да виршам.

      Утро субботы выдалось на сей раз дождливым. Владимир Ильич Ленин подошел к окну своего номера мюнхенской гостиницы «Берлинген» и долго всматривался в капли дождя, стекавшие по стеклу. Настроение было двоякое – с одной стороны он находился на пороге исторического шага, который был призван сыграть роковую роль не только в его биографии, но и в судьбе всей страны. А с другой стороны – его тяготила неопределенность будущего. События хотелось форсировать, но к тому не было никакой возможности. Ильич тяжело вздохнул.

      – Что с тобой? – спросила Надежда Константиновна, подойдя к нему со спины.

      – Хуже нет, чем ждать и догонять.

      – К чему это ты?

      Вместо ответа Владимир Ильич посмотрел в водянистые, огромные, ничего не выражающие глаза супруги. На секунду ему показалось, что его горячо любимая Инночка, Инесса стоит перед ним. Но очень