Чисто русское убийство. Роберт Орешник

родливая, повседневная Харитонова – как все и со всеми. Зато в душе, под самый, что ни на есть корешок, ни с кем не сравнимая, вся – воплощение частицы «не» в предложении сосуществования с самой планетой. Она уверена, что её никто не любят, ничто не радует, оттого завтрашний день её уже тревожит, а сегодняшний ещё бесит. И когда объявляется праздник, вроде отпуска или выходных, сквозь облик, как пот на человеческом лбу, проступает Харитонова душа и завладевает всею, и вопит, изнемогшая в плену: не! Ты – не, он – не, вы все – не. Вот Харитонова – да, но вы все не.

      А чего такого? Ну, вымотало её киснуть в дохлой компании сорокалетних старух, которые до кучи ещё и непосредственные начальники. Захотелось Ритке чисто танцануть чуток рядом с мужчинками, вдохнуть их подзабытого аромата пота и курева, случайно легонько коснуться какой-никакой части туловища. И чего такого? Тут же все в одежде, посреди ветреных ноябрьских гор, утеплены так, что добираться до утра будешь… если будешь, если будут с тобой… И вот, вместо невинной мимолётной попытки страстной любви, тебя вдруг, ни за что ни про что, с ног до головы взяли и обделали отборнейшим унизительным словесным поносом, да ещё по-русски! Пялитесь? Чётко зырите, внимательно, проникновенно? Так вот, если кто не заметил, её, Харитонову Маргариту Семёновну, только что едва не разорвало в клочья. От обиды. Как будто злоба, что заложена в ней, не эфемерное чувство, а реальная мина, и топтаться на ней не рекомендуется, но уж ежели топнул, тогда утопить взглядом, обжечь слюной, порвать гада, ногтями, зубами.

      И тут возникло начальство! Как если из-под подпола зачуханного швейцарского шалмана выбрался бы шестилапый крысиный король о трёх мордах, со слипшимися мерзкими хвостами… крысы, как всегда, не вовремя, и ведь трое на одну. Директор фюрерша Смоленцева, собственной персоной, кондовая хабалка Бутыркина и хитроподлая солитёрша Горчак… зубками клац-клац-клац, глазками зырк-зырк-зырк, коготками цап-царап… и ведь, ёпрст, выучили уже, что только так и действенно, чтоб втроём на Маргариту Семёновну, вместе, поодиночке не справиться, хором… Никто не поможет? Не спасёт? Не пожалеет. Не любит. Не, не, не… А где этот хам? С кем? Вон он, с дружком своим, таким же нашим, небось? Уроды, жлобы. Ох, девушки вы мои женщины, больно же, аккуратнее со мной… Ничего, придёт время и всех вас покрошат и сожрут с потрохами, без запивки, есть кому, уж Харитонова расстарается. Куда её, блин, тащат, за что! Да не хочет она на улицу, ей здесь охота танцевать, с поганым народцем, чтоб видно всем было, как тревожно ей живётся в их бешеном мире.

      Четверка женщин выдворилась из зала, долой с глаз восторженно-возмущённой кафешной публики: жаль, конечно, что не показали женскую драку, но всё же пришли не за тем.

      Отдыхающий объект Харитновой незадачи, Анатолий Жаров с другом Тришиным Денисом поглядывали, как трое наших женщин выводили из зала разбушевавшуюся товарку помоложе, провожая с ненавистью до самого прощального дверного стука. Притом, что перед их спутницами маячили не какие-нибудь там зверские рожистые хари, но исключительно обаятельные мужские лица с тренированными улыбками на месте ртов. Двое мужчин так искусно выкраивали из себя джентльменов, что их французские барышни даже близко не просекли и капли негатива в натурах своих славных русских кавалеров. Жаров не переставал ворковать с ними по-французски, а Тришин, элегантно, обворожительно оттопыривая мизинцы обеих рук, не уставал заполнял сосуды выпивкой и подавать из рук в руки, приборматывая нечто весьма похожее на «силь ву пле».

      Горы. Свежий воздух. Из распахнувшегося во тьму дверного проёма гостиницы типа шале, при которой функционирует кафе, вываливается некое возбуждённое адское чудище, сплетённое четырьмя женщинами из личных тел. И оно же ведь ещё и движется как-то, перемещаясь с крыльца на землю. Здесь, на земле, новый ноябрьский снег быстро-быстро утепляет собою замёрзшую швейцарскую почву, покуда альпийский ветрище передыхает меж порывами своей космополитической безжалостности, выстуживая всё, что ещё живо от лета да не прибрано осенью.

      Главбух Харитонова, оказавшись чем-то вроде позвоночника исчадия, едва дышит, ведь ей приходиться буквально содержать на себе весь этот, блин, топ-менеджмент родного предприятия, состоящий из троих неслабых, отлично питающихся, тёток.

      – Пустите уже! Лариса Львовна, пустите… Женщины! Я уже всё, я нормальная, – придушено молит Харитонова.

      – Да правда же, хватит, – задыхаясь подтверждает Горчак, что облапила Харитонову справа. – Ларка, что мы, как дети, ей-богу.

      – Пусть пообещает, что немедленно отправиться в шале, спать, – командует Смоленцева, устроившаяся со спины, но на голове Харитоновой, вот уж прирождённый руководитель.

      – Дай слово, Харитонова, что успокоишься, и разойдёмся, – гаркнула Бутыркина в левое Харитоново ухо.

      – Даю. Честное слово, народ, я больше не буду. Обещаю. Я правда больше не буду и пойду спать. Правда-правда… – хнычет Харитонова.

      – Всё, девочки, отпускаем, – приговаривает Смоленцева.

      – Теперь нам как-то надо разъединится, – задумчиво извещает Бутыркина.

      – Скорее, расплестись, – кряхтит Горчак. – Лара, там моя шея, не дави.

      – Я