Проза. Новые образцы. Новые образцы. Геннадий Литвинцев

Обозначенная в афишках «героическая борьба против тирании» удручала неправдоподобием, худосочностью и фальшью, поскольку фальшивой, не настоящей была сама тирания. Она, тирания то есть, оказалась неспособной даже придать своей физиономии приличествующее случаю серьезное выражение – физиономия эта то и дело расплывалась идиотской ухмылкой, подмигивания были слишком заметны. «Диктатуры» никто не боялся, в ее угрозы не верили даже дети. Противостоявшие «тиранам» постановщики сходок, маршей, хороводов и шествий, балаганными приемами изображали свирепость сгнившего чучела, восхваляли бездарными напыщенными стихами свое бесстрашие – и страшно переигрывали. Объявляли «эстафетную голодовку»: час-полтора на людях голодали одни накаченные ребята, потом из пивной на смену им приходили другие, а эти с гоготом отправлялись в кабак. Славя отважный порыв к свободе, теноры то и дело давали петуха. Да и суфлеры слишком были заметны.

      Не задалась игра и у противной партии. С ее стороны могли бы выигрышно, на высокой ноте прозвучать арии о рыцарственном служении, верности долгу, присяге; образ защитников возвысили бы гимны о героике безнадежного дела, красоте гибельной жертвенности и трагизме брошенных Роком. Но сценарий писался без всякого ума и таланта, режиссеры даже с жанром не определились – комедию или трагедию им ставить, они путались сами и сбивали с роли актеров. Всем было ясно, что цирк сгорит и клоуны разбегутся.

      Я не стал дожидаться развязки. Меня позвал давний, но по-прежнему любимый голос, обещая новую жизнь, осмысленную, свободную. Она не получилась, новая жизнь, впрочем, не получилась она и у тех, кто остался на старом месте. Теперь там чужая страна, туда не приедешь без визы.

      Уезжал я налегке, с рюкзаком, ни с кем особенно не прощаясь. Единственное затруднение представляла Ласка. Нечего было и думать взять ее с собой. С кошкой меня и самого не выпустили бы из свежего государства: ветеринарный контроль попал в число обязательных признаков независимости. Только летучие мыши не признают новых границ и свободно пересекают их. Пришлось звонить другу, устраивать звериную судьбу. За час до поезда он пришел с клеткой из-под канарейки. Ласка доверчиво пошла в руки, но когда я стал её заталкивать в клетку, возопила дурным голосом, оцарапала, а потом, просунув лапу меж прутьев наружу, с человечьей сноровкой пыталась открыть дверцу.

      Провожавших было немного. Уныло потоптались на перроне. И то один, то другой повторял: «Нет, ты напиши, как устроишься, а мы вслед. Все там будем, не в одно время…»

      На другое утро я вышел из вагона на незнакомой станции, в безрадостной местности, которую, кажется, не смогу полюбить, просто уже не успею. Впрочем, нынче и везде все чужое, куда ни пойди.

      И вот ведь, оставив там прошлое, каких-никаких приятелей и подруг, скучал я первое время только по Ласке, жалел, что не взял ее с собой, корил себя за предательство.

      Говорят,