Хозяйка кондитерской, или Драконов не обслуживаем!. Ева Ардин

коричневым платьем с длинной юбкой в пол, а к нему полагались панталоны и нательная сорочка. Одежда выглядела новой, и я без сожаления сняла неизвестно чьи штаны и остатки кофты. Правда, тряпки эти взяла с собой, и внимательно посмотрела на охранниц – будут возражать или нет? Они согласно покивали.

      Я решила, что это хороший знак – то есть в камеру меня возвращать не собираются.

      Правда, очень скоро мое приподнятое настроение померкло. Девушки привели меня в большой зал, битком забитый народом.

      В центре, на возвышении, стоял стол, за которым восседал молодой мужчина с жестким лицом. Рядом с ним имелась трибуна, пока пустовавшая. Напротив, на расстоянии пары метров, располагались в несколько рядов лавки, где тесно, впритирку, сидели люди. На первых рядах – богато, даже роскошно одетые мужчины и женщины, дальше – публика попроще.

      Меня под перекрестными взглядами и шепотки толпы подвели к трибуне и усадили рядом с ней на незамеченную ранее табуретку. Я должна выступить в свою защиту? А как, если не знаю языка? Брана с его коробкой-переводчиком видно не было.

      Но все оказалось интереснее. Люди загалдели, когда отворились двери, и под конвоем еще двоих охранниц в зал чинно вошла… моя фиолетовая мама-кошка. Впрочем, моя ли? Нет, кошка была та же самая, что я спасла из клетки, ее можно было легко узнать по проплешинами на лиловом мехе. Но людей она явно считала в лучшем случае слугами.

      Пушистая красавица прошествовала с таким высокомерным видом, задрав хвост перископом, что любому становилось понятно, кто тут царица. Больше того – подойдя к трибуне, она издала короткий повелительный мяв и требовательно на меня посмотрела.

      «Подсади меня на трибуну, девочка, – услышала я у себя в голове. – И, прошу, убери это изумленное выражение с лица. Говорить буду я, ты только делай, что я скажу, ладно?».

      Я поспешно подскочила, сильно постаравшись принять невозмутимый вид. «Девочку» пришлось проигнорировать – не та ситуация, чтобы разводить дебаты из-за обращения. Есть вопрос получше. Я подняла кошку, поставила ее на трибуну, одновременно ясно и четко проговорив мысленно:

      «Хорошо. Но ответь – мы, выходит, можем общаться телепатически? Но почему ты раньше не говорила об этом?»

      «Давай все объяснения потом? Мне сейчас понадобится много сил. От того, как мы сыграем свои роли, зависят наши жизни».

      И кошка, повернувшись к толпе зрителей, обвела их взглядом, сверкнув изумрудными глазами. И заговорила – вполне по-человечески. Впрочем, ее речь я уже слышала, меня удивило другое.

      Кошка говорила на языке местных людей, и они слушали ее, затаив дыхание.

      Я тоже слушала кошку, приоткрыв рот от удивления. Да и на лицах людей были написаны восхищение пополам с изумлением, и только единицы глядели с подозрением.

      На меня многие косились сочувствующе, что внушало надежду.

      Единственный, кто не показывал эмоций, был молодой мужчина за столом на возвышении. Он сидел с таким видом, будто каждый день проводил