История одного посвящения. Марина Цветаева

клубники и тетрадь с двумя локтями. Клубника, тетрадь, локти – мои.

      1916 год. Лето. Пишу стихи к Блоку и впервые читаю Ахматову.

      Перед домом, за лохмами сада, площадка. На ней солдаты учатся – стрельбе.

      Вот стихи того лета:

      Белое солнце и низкие, низкие тучи,

      Вдоль огородов – за белой стеною – погост.

      И на песке вереницы соломенных чучел

      Под перекладинами в человеческий рост.

      И, перевесившись через заборные колья,

      Вижу: дороги, деревья, солдаты вразброд.

      Старая баба – посыпанный крупною солью

      Черный ломоть у калитки жует и жует...

      Чем прогневили тебя эти серые хаты,

      Господи! – и для чего стольким простреливать грудь?

      Поезд прошел и завыл, и завыли солдаты,

      И запылил, запылил отступающий путь...

      Нет, умереть! Никогда не родиться бы лучше,

      Чем этот жалобный, жалостный, каторжный вой

      О чернобровых красавицах. – Ох, и поют же

      Нынче солдаты! О, господи боже ты мой!

      (Александров, 3 июля 1916 года)

      Так, с тем же чувством, другая женщина, полтора года спустя, с высоты собственного сердца и детской ледяной горки, провожала народ на войну.

* * *

      Махали, мы – платками, нам – фуражками. Песенный вой с дымом паровоза ударяли в лицо, когда последний вагон давно уже скрылся из глаз.

      Помню, меньше чем год спустя (март 1917 года), в том же Александрове, денщик – мне:

      – Читал я вашу книжку, барыня. Все про аллеи да про любовь, а вы бы про нашу жизнь написали. Солдатскую. Крестьянскую.

      – Но я не солдат и не крестьянин. Я пишу про что знаю, и вы пишите – про что знаете. Сами живете, сами и пишите.

      Денщик Павел – из молодых, да ранний. (“Про аллеи да про любовь” – не весь ли социальный упрек Советов?)

      А я тогда сказала глупость – не мужик был Некрасов, а Коробушку по сей день поют. Просто огрызнулась – отгрызнулась – на угрозу заказа. Кстати и вкратце. Социальный заказ. И социальный заказ не беда, и заказ не беда.

      Беда социального заказа в том, что он всегда приказ.

      В том же Александрове меня застала весть об убийстве Распутина.

      Не: “два слова о Распутине”, а: в двух словах – Распутин. Есть у Гумилева стих – “Мужик” – благополучно просмотренный в свое время царской цензурой – с таким четверостишием:

      В гордую нашу столицу

      Входит он – Боже спаси! —

      Обворожает Царицу

      Необозримой Руси...

      Вот, в двух словах, четырех строках, все о Распутине, Царице, всей той туче. Что в этом четверостишии? Любовь? Нет. Ненависть? Нет. Суд? Нет. Оправдание? Нет. Судьба. Шаг судьбы.

      Вчитайтесь, вчитайтесь внимательно. Здесь каждое слово на вес – крови.

      В гордую нашу столицу (две славных, одна гордая: не Петербург встать не может) входит он (пешая и лешая судьба России!) – Боже спаси! – (знает: не спасет!), обворожает Царицу (не обвораживает, а именно,