Колдуны. Фигль-Мигль

обиваем? Не надоело?

      Меня не удивило, что такой человек, как Беркутов, некогда переменил природную фамилию. (И почему он предпочёл остаться в царстве пернатых, тоже легко объяснить.) Не удивило, что Шпербер об этом знает: именно такие постыдные, но не преступные тайны он собирал, забавляясь. (И преступные собирал, но как инструмент, а не коллекцию; набор отмычек для воровской работы.)

      Удивительна была реакция Беркутова.

      Поначалу – в его взгляде было столько ненависти, стремительно у неё отросли руки, они готовы были вцепиться, скрючить пальцы на горле – поначалу мне показалось, что он бросится, как тогда на набережной Невы, перед Летним садом, бросился сперва на людей в пострадавшем по его вине джипе, потом – на тех, кто пытался его остановить. (И Васе так показалось, и он, с телефоном в руке, отступил как можно дальше под прикрытие шкафа.)

      Но он не бросился. Он как-то мгновенно и осязаемо капитулировал – и не перед Шпербером, а перед силой, которую Шпербер мог вызвать и, сам рискуя, вызвал: щёлкнул колдун пальцами, произнёс верное слово, и вот на месте буйна молодца стоит и осовело моргает мокрый петух. Он даже не сказал ничего; махнул рукою, сгорбился и вышел.

      – Ещё вернётся, – пообещал Аркадий Иванович. – Не человек, моральный таджик. Вылезай, мой Василий.

      Вася опасливо вернулся за стол.

      – Он вообще кто?

      – Кто-кто, будто сам не видишь. Бывший. Не всё ли равно теперь откуда? – Шпербер открыл шкаф и принялся рыться в папках. – Из прокуратуры. Из КУГИ. Где у тебя Смольный? Вижу. Негусто. С охраной поговори, чтобы больше не пускали.

      Он говорил рассеянно, но я видел, что Шперберу прекрасно известно и кто такой Беркутов, и откуда. И ведь ни за что не скажет! Хотя знает, что Вася за десять минут мог бы найти ответ в своих документах.

      Также он знал, что лень перевесит любопытство.

      – Аркадий Иванович, – буркнул Вася, глядя, как Аркадий Иванович что-то переснимает на телефон, – вы хотя бы спрашивали.

      – А ты мне запретишь?

      – …Для соблюдения приличий.

      – Василий, меня пугают изменения в твоём словарном запасе. Они повлекут за собой изменения в сознании, а затем и в поведении, и куда тебя после этого девать? Тебе сколько до дворянства?

      – Шесть лет.

      – Ну? Соображаешь, сколько за шесть лет возможностей сложить голову? Ты всего-то мелкий винтик, а заговорил как тайный советник.

      «Действительный тайный, – сказал я Васе со смешком. – Не бойся, он дразнится».

      Шпербер говорил о переменах с теми же прибаутками, что и обо всём остальном, но что он думал на самом деле? У него не было явного повода для недовольства, но за непроницаемым фасадом – ах, какие стены они возводят, чувство юмора и мягкий голос! – таилась, как знать – и я хотел бы знать, – беспокойная душа, недовольная от рождения. Тёмное обаяние то ли мечтателя, то ли игрока.

      И тогда я вспомнил Абазу.

      На ненависть Тертия Филиппова я отвечал презрением, на ненависть Мити Набокова – жалостью; настоящим моим врагом, единственным, на чью ненависть я платил ответной ненавистью,