Летучий марсианский корабль. Александр Етоев

с ней договорились о встрече. Я же обещал… Завтра…». Но эти двое моих мыслей не слышали.

      «Лежи пока, – сказал из них кто-то, – сдохнешь полностью, тогда и придём. Сразу провожать не положено. Правило потому что есть: “Душа до тех пор не должна быть низведена в аид, пока тело целиком или в одной из существенных своих частей не будет разрушено и не лишится душевных сил; что даже после того, как они разобщатся, душа, пребывая вне тела, целых три дня должна находиться рядом; только по прошествии этого срока проводникам усопших дозволяется овладеть ею”. Так ведь, товарищ мой Никтион?»

      «А то, Оксивант, а то, – ответил на это собакорылый, который Никтионом был назван, и хитро́ подмигнул брыластому: – Но из правил есть исключения».

      Что было потом, не помню. Осталось только смутное ощущение, что я, как шерсти комок, был сдавлен в своём собственном теле и вытолкнут через ноздри и рот, подобно ядру Мюнхгаузенову.

      Вот и здесь, в куполе этом, я всё думал и спать не мог: придёт сюда божественная Девятка, повалят меня на матрас скрипучий и будут бить молотком по черепу, приносить кому-нибудь в жертву.

      Этого не случилось.

      13

      Мороморо был разъярён.

      – Опердене́ть! – орал он на Делию. – Дура, дурнее некуда! Отдонбасить тебя по кобзде мешалкой, чтобы шарики из глаз повылазили!

      Я спросил:

      – Жертвоприношение отменяется?

      Мороморо на меня посмотрел, сказал:

      – Чуть не забыл. Ты же с Иличем был знаком?

      – Сосед мой, – ответил я.

      – Нет у тебя больше соседа. Умер он, прости меня Вседержитель, хвост собственный поедающий. Одним обормотом меньше. Переместился на дальний круг, куда-нибудь за Уран, представь? Холодно там ему. Мёрзнет, душа пропащая. Не отведает уж больше уши́цы.

      – Совесть тебя не мучает? – спросил я Мороморо.

      – Совесть – это там, на Земле, – ответил он, на меня не глядя. – Пока люди ещё живые. Знаешь что? – Мороморо переменил тон. – Давай рассудим по-философски: если я сделал плохо, а меня не посетило чувство вины, значит, я сделал хорошо? Так?

      – Ты – убийца. – Я был непримирим. – Ты – субъект, ты наблюдатель, а он, жертва, – он объект, наблюдаемый…

      – Ой, не надо, Лунин, ля-ля… То есть, если убью я кошку, это…

      – Мороморо, какое у тебя имя? Что это вообще – «Мороморо»? Нету такого имени.

      Мороморо достал коробочку, красивую, бархата алого, с жемчужиной, вправленной прихотливо в крышку. Открыл её, выбрал из слёз слезу, выражающую эмблему печали, и повесил себе на веко. Убрал коробочку, вынул из-за спины мандолину (откуда у него мандолина?), и та запела под его пальцами, и он подпел её грустным струнам трудную песнь судьбы:

      Бедный я, бедный, нещасный,

      позабы… позаброшенный й-ааа…

      Он отбросил в сторону инструмент, тот ударился хрупким сердцем о равнодушный кусок базальта, почему-то оказавшийся в куполе, не доиграв.

      Певец перешёл на прозу:

      – Впробиркерождённый я, без ласки материнской, без доброго отцовского наставления… Поднасуро́пил кто-то