Хижина дяди Тома. Гарриет Бичер-Стоу

относительно этих бедных, простодушных, подвластных нам созданий. Я целые годы заботилась о них, учила их, наблюдала за ними, узнавала их мелкие горести и радости. Как же я буду смотреть им в глаза, если мы, ради жалкой денежной выгоды, продадим такого верного, славного, такого доверчивого слугу, как бедный Том, и сразу отнимем у него всё, что мы научили его любить и ценить? Я объясняла им, что такое семейные обязанности взаимные обязанности родителей и детей, мужей и жен; а теперь я должна откровенно сознаться, что для нас не существует ни родственных связей, ни обязанностей, ничего святой, коль скоро дело идет о деньгах? Я часто говорила с Элизой об её мальчике, я объясняла ей, что, как мать – христианка, она обязана заботиться о нём, молиться за него, и воспитать из него христианина; а теперь, что я ей скажу, если ты разлучишь его с нею, продашь его тело и душу неверующему, безнравственному человеку, только ради того, чтобы сохранить небольшую сумму денег? Я говорила ей, что одна человеческая душа стоит дороже, чем все деньги на свете; а как же она будет мне верить, когда увидит, что мы продаем её ребенка? Продаем его, быть может, на верную гибель и тела, и души!

      – Мне очень жаль, Эмили, что ты так относишься к этому, очень жаль, – сказал мистер Шельби, – и я уважаю твои чувства, хотя не могу вполне разделять их; но, повторяю тебе самым решительным образом, теперь уже ничего нельзя переменить, я не могу иначе устроить своих дел. Я не хотел говорить тебе, Эмилия, но у меня нет другого исхода, как продать этих двух, или продать всё. Понимаешь? Или эти двое уйдут, или все. Моя закладная попала в руки Гэлея и, если я не расплачусь с ним теперь же, он всё заберет. Я копил, собирал по крохам, занимал, где мог, чуть не просил Христа ради, но для покрытия долга не хватало именно той суммы, какую он давал за этих двух, и мне пришлось отдать их – Гэлею понравился мальчик; он соглашался покончить дело только с этим условием, не иначе. Тебя так пугает, что я их продал, разве лучше было бы, если бы я продал всех?

      Миссис Шельби стояла, как ошеломленная. Потом повернувшись к своему туалету, она закрыла лицо руками и тихо застонала.

      – Проклятие Божие лежит на рабстве! Гадкое, гадкое проклятое учреждение! Проклятие для господина, проклятие и для раба! Я была безумна, когда воображала, что из такого страшного зла можно сделать что-нибудь хорошее! Это грех владеть хоть одним невольником при наших законах. Я всегда это думала, когда была девочкой, а особенно с тех пор как присоединилась к церкви, но я думала, что заботливостью, добротой ученьем я сделаю своих невольников более счастливыми, чем свободные люди. Какая я была глупая!

      – Полно, жена, ты, кажется, становишься настоящей аболиционистской.

      – Аболиционистской! Пусть бы они узнали о невольничестве всё, что я знаю, тогда бы они могли говорить! Им нечему учить нас. Ты знаешь, я никогда не считала, что рабство справедливо, никогда не хотела владеть рабами.

      – Ну, в этом отношении ты расходишься со многими умными и благочестивыми людьми, – сказал мистер Шельби. – Помнишь, какую проповедь сказал мистер Б. в прошлое воскресенье?

      – Я