Оцелот выходит на охоту. Лариса Логинова

шестая

      «Бог есть любовь! И только Он может вас исцелить! Ваша болезнь – результат жизни во грехе, но если вы покаетесь и примете Господа нашего в своё сердце – Он избавит вас от недугов!»

      Я слушал разглагольствования этого смазливого педика в белоснежной рубашке, красиво размахивающего Библией, и всё сильнее сжимал кулаки. Глаза я закрыл уже давно, чтобы не выдали случайно, а то ещё за одержимого примут. За бесноватого. Особенно если я сейчас встану, схвачу этого сучонка за грудки и вышвырну с балкона, и посмотрю, как шмякнется на асфальт его тщедушное тельце, и спасёт ли его самого хвалёная вера. Вырастут ли за спиной крылья?

      Или может, личные ангелочки спустятся и уберегут его от моей ненависти? Той, которая пульсирует сейчас мутной непроглядно-чёрной жижей в моих венах. Раскаркался, стервятник. За свежими душами прилетел, сволота. Знает, что эти женщины не то, что в Бога, в кого и во что угодно готовы поверить, лишь бы… жить. Одна из них – моя мать. Я приехал на каникулы и, едва оставив вещи и переодевшись, поспешил к ней сюда – в онкологию.

      Сегодня у матери начинался второй курс химиотерапии. Около её кровати стоял штатив с капельницами, и лекарство совершало свой неспешный путь из стеклянной бутылки в её вены. Рука матери, в которую входила игла, была ледяной, и холод поднимался к плечу. На мониторе какого-то медицинского аппарата сменяли друг друга цифры, а я смотрел на её исхудавшее лицо и чувствовал, что горло сдавило и стало так горячо под веками.

      Я знал, почему на ней даже сейчас косынка. Волос у матери больше не было, а она так ими гордилась: чёрные, волнистые, так замечательно пахнущие ею, и даже серебро седины их не портило. Я до сих пор любил зарываться в её волосы лицом. Теперь, когда я возвышался над ней на целую голову, это было сложно, но… Было. Четыре паскудных буквы. БЫЛО. А будет? Говорят, после «химии» волосы не только вырастают заново, но и становятся ещё гуще. Почему-то сейчас мне в это не верилось.

      Я изо всех сил старался улыбаться, но само это безнадёжно-мёртвое место давило на меня и словно высасывало силы. Каждый кирпич современного здания дышал страхом, смертью и обречённостью. Они, эти белые кирпичи, впитали ужас тех, кто уже сдался, не выдержав многораундового поединка со смертью, которая пряталась в тёмных углах. Её ненадолго отгоняли бестеневые лампы операционной, но стоило ангелам в заляпанных кровью халатах отвернуться – смерть возвращалась за теми, кого безуспешно пытались вырвать из её костлявых пальцев.

      Онкология. Самая мрачная из всех существующих больниц. И вот сюда прилетел этот петушок и кукарекает, сука, обещает рай на земле и спасение. Вот только от его глянцевых брошюрок несёт Макдональдсом, кожей салона шикарной иномарки, на которой рассекает его пастор, и запахом стройки очередного «храма» на средства прихожан.

      Как там? «Да не оскудеет рука дающего?» Не-е-ет, мне больше нравится вот так: да отсохнет лапа гребущего!