Ген Z. Без обязательств. Elika Blind

й, кто скажет – какие из них искренние? Нам так часто приходится смеяться через силу, что притворство стало реальностью, а реальность – притворством. Но я не готова платить эту цену за расположение окружающих. Отсутствие необходимости лезть по головам – редкость в этом мире, и я довольна одним тем, что она у меня есть».

      – Чего ты там пишешь?

      То, что всякий раз, когда Катя садилась за свой дневник, забившись куда-нибудь в угол аудитории, где, как она рассчитывала, никто ее не найдет, а если и найдет, то не станет преодолевать такой путь с тем одним, чтобы до нее докопаться, рядом возникал чей-то любопытный нос, неизменно выводило Кожухову из себя. Таким образом, дневниковая терапия не только не снижала стресс, но и становилась причиной раздражения, подчас граничившего с бешенством.

      Катя захлопнула тетрадь прежде, чем Лыгина успела что-либо рассмотреть.

      – Расписываю в подробностях, как вы меня все достали, – едко ответила Кожухова, встречаясь с насмешливым взглядом подруги.

      – О-о! – протянула Марина. – И много выходит?

      Катя демонстративно пролистала толстую тетрадь на пружине, в которой откровения мешались с лекциями по старопровансальскому языку, информатике и бог знает чему еще. Марина фыркнула и упала рядом. Будто в насмешку над перфекционизмом, с которым Катя следила за своими вещами и рабочим местом, Лыгина выудила из своей сумочки потасканную тетрадь, хранившуюся в скатанном виде. То была легендарная тетрадь. В ней не было полей, лекции по языкознанию перемежались с семинарами по латыни, неприличными карикатурами на де Соссюра и короткими переписками между строк. Местами в лекции волнами плясавшие по строчкам, графически обозначая те дни, когда Марина после гулянки была не совсем в себе, вклинивались многоточия – девушка просто пропускала места, которые не успевала записывать. Главной прелестью этой тетради было то, что МГУ она посещала уже год и наглядно демонстрировала абитуриентам, что бывает, когда пытаешься вместить в себя все, чем забивают голову на первом курсе. При всем при этом, когда кому-то из профессоров взбредало в голову собрать у студентов конспекты, Марина не переписывала ни строчки. Не испытывая ни малейшего стыда, она сдавала тетрадь в том растрепанном виде, в котором она пребывала, смятая небольшой кожаной сумочкой, и, сколько бы ее ни просили задуматься о внешнем виде ее конспектов, Лыгина, проявляя несвойственное ей постоянство, отказывалась заводить новую тетрадь.

      – Чего ты сюда приперлась? – спросила Катя, со смесью смущения и брезгливости смотря на растрепанную обложку тетради Лыгиной.

      – Жить не могу – хочу про семяологию Отсоссюра узнать.

      – Тогда тебе в банк спермы.

      Среди немногих близких подруг Кати Лыгина была единственной, кто учился на другом факультете, на переводческом, но, видимо, и там было скучно до безумия, поэтому Марина то и дело заявлялась к ним на пары. Первое время все были уверены, что с таким поведением она вылетит на первой же сессии, но, как оказалось, европейское образование чего-нибудь да стоит, и она, отнюдь не искрившая тягой к знаниям и при этом обладавшая поразительной бестактностью, закрылась без всяких проблем, хоть и на тройки. Со временем ее патологическая неспособность оправдывать хоть какие-то ожидания старшего поколения, заложенная в характере и ставшая частью несущей конструкции тяга делать все вопреки правилам и условностям стали столь обыденными, что ее беспардонность стала даже нравиться. Смирение, с которым преподаватели встречали ее появление, Марина называла «лыгинским синдромом».

      В общем, студенты этого факультета, преимущественно дети из хорошо обеспеченных семей, для которых образование никак не было связано с их дальнейшей карьерой, относились к учебе довольно равнодушно и с той же снисходительностью, с которой к ним относились преподаватели. Те, кто спал и видел, как из-за густых крон деревьев на Воробьевых горах выступает тонкий шпиль башни, как расступаются перед ним массивные колонны портика и распахиваются двери в роскошный мраморный вестибюль, часто оказывались обмануты в своих ожиданиях. Катя еще на первом курсе, легко и быстро миновав стадию восхищения сопричастностью к громкому имени университета, начала раздумывать о втором высшем. В восемнадцать лет дети, юридически считающиеся взрослыми, еще слишком малы, чтобы принимать решение о будущей профессии, особенно когда они ничего не хотят, ничего не умеют и ничем не интересуются. Катя умела все одинаково хорошо, но относилась к жизни как к досадному недоразумению, и потому ей было все равно, как ее прожить. Она подала документы на филфак, чтобы выиграть у родителей четыре спокойных года и посмотреть, не появится ли что-то, чем ей захотелось бы заниматься.

      К сожалению, Кожуховой совершенно ничего не нравилось, да и вообще, если понаблюдать за ней со стороны несколько дней, то становилось ясно – апатия распространяется не столько на учебу, сколько на всю жизнь, и случай это неизлечимый. Люди, которым все легко дается, либо зазнаются, либо остывают; чтобы как-то держать себя в тонусе, они гоняются за новыми навыками, приобретя которые остаются удовлетворены на очень короткий период времени. Это удовлетворение и есть счастье, полагают они.

      Как