Умница и красавица. Сергей Решетников

в становлении характера юноши. В зрелые годы я обращался к вашему творчеству и открывал для себя все новые и новые горизонты. Вы известны и почитаемы в высшем обществе и в народе. А как быть остальным? Тем, кто тоже пишет, но не добился пока признания. Что им делать для этого? Бытует расхожее мнение, что для того, чтобы литературному творцу стать всемирно известным, чтобы его произведения стали сверхпопулярными, а он бессмертным, автору нужно самому завернуть ласты или крякнуть, как говорится в народе. Как вы к этому относитесь? – и я пытливо уставился на корифея литературного фронта и волшебника слова, чернила и пера.

      Клубы загадочного дыма стали подниматься вверх. Они огибали фигуру, очерчивая облик моего задумчивого собеседника, как мастихин или кисть сказочного художника, и расплывались в полутьме.

      Воцарившуюся паузу прервал голос гения:

      – Ну кря.

      Он даже не задумался, ответил влет. Ай да Александр Сергеевич!

      Я смотрю на классика завороженно и думаю: «Как же иронично и чутко он уловил эту глубочайшую сакральную мысль. Эту вселенскую тоску многих творцов по собственной популярности и признанию. Ведь я так много знаю об этом чувстве по моему опыту общения с писателями и поэтами – моими современниками.

      Вдруг на моем окошке внезапно возникла световая проекция из недавнего прошлого. Как будто кто-то стал крутить старое черно-белое кино о творческих встречах на берегу Ангары. Ранее мне приходилось знавать много самобытных поэтов, писателей и художников. Об этом и было старое, волшебное кино.

      Один из таких непризнанных гигантов читал свои стихи на усть-илимском взморье. Он держал в руке граненый стакан с водкой и, устремив свой взор на всплывшие со дна водохранилища деревья, пафосно декламировал:

      «Ветер, ветер, ты ветрило, ты не дуй мне прямо в рыло… Чтоб стишище писануть, надо малость бухануть».

      Потом впадал в рыдания и причитал:

      «Нет, пока я не умру, моя поэзия не смогет штурмануть заоблачные дали. Только потом человечество будет взахлеб читать мои стихи и ругать себя за то, что при жизни не чтили сибирского поэта, что не уберегли его. Они будут горько плакать, что не смогут соприкоснуться с новыми моими произведениями, которые я уже никогда не напишу по причине своей безвременной кончины».

      «Так че тянуть-то? Давай, грохни еще пару стаканов – и в омут безмерно талантливой головой… Может, и моя скромная личность войдет в мировую историю, типа Дантеса, как человека, укокошившего великого Николашку Румянцева – гения поэзии», – начал прикалываться над поэтом я.

      Нет, это не глумление. Я просто прикалывался за то, что он придуривался надо мною, читая какие-то подзаборные строчки. При этом я, на всякий случай, приготовил на корме нашего суденышка спасательный круг и длинную веревку (вдруг понадобятся). От дополнительной порции водяры поэт отказываться не стал. Но прыгать в студеную ангарскую воду и тонуть там ему не захотелось. Он с хитрецой поглядывал на меня. Да и в женском общежитии девчонки уже заждались. Они очень уважали