Полубородый. Шарль Левински

Я и Полубородому это сказал, а он мне объяснил, что хочет вырыть не могилу, а только яму, и если кто и помрёт, упав туда, это будет его личный выбор. Я его предостерёг, как бы не случилось, как с Каспаром Нусбаумером, который хотел выкопать колодец за домом, а яму не загородил, и в неё упал его сосед, Ломаный, и сломал обе ноги. И подал жалобу управителю кантона, и Нусбаумеру присудили выполнять все хозяйственные работы у Ломаного, пока ноги его не срастутся. Но они сломались так, что Ломаный уже больше никогда не мог как следует ходить, и Нусбаумеру пришлось бы до конца жизни батрачить на него. Так он смылся из деревни со всей семьёй, и больше о нём ничего не слышали, а брошенный его дом разрушается. Полубородый сказал, что нет, такого он для себя не хочет.

      Он сказал, что я толковый парень и должен продолжать всё обдумывать. Но лопату чтоб всё равно принёс. И не за здорово живёшь, сказал он. Мол, за это он выдаст мне тайну, почему камешки могут быть слонами и конями и как ими можно играть. А я и сам любил выдумывать истории; игра, в которой можно представлять себе вместо камешка животное, была бы мне интересна, и я согласился.

      Возьму-ка я Полубородому лопату у старого Лауренца, у неё крепкий железный штык, входит в твёрдую землю как в масло. Собственно, эта лопата принадлежит не Лауренцу, она часть его привилегии. Но пока в деревне нет свежего покойника, никто лопаты не хватится, а если сам Лауренц и заметит, он меня не выдаст, потому что и свою работу он должен выполнять сам, иначе привилегия пропадает, у старого Лауренца нет сына, которому он мог бы передать наследство, его жена давным-давно умерла родами, и ему своими руками пришлось хоронить обоих – мать и дитя.

      Я, пожалуй, завтра же отнесу лопату Полубородому, а сегодня меня будут бить.

      Третья глава, в которой у Тени плохи дела

      Всё же не быть мне монахом.

      Для этого необходимо призвание, говорит господин капеллан, а у меня его нет, это я сегодня заметил. В тот момент, когда действительно настала надобность помолиться, я хотя и знал слова, Отченаш и Аве Мария, но слова больше ничего не значили; так осенью по цветам ещё можно вспомнить, какими яркими они были летом, но краски из них уже ушли и больше не вернутся. Наверху, в Заттеле, в церкви святых Петра и Павла стоит Мадонна с совершенно пустыми глазами, они когда-то были голубыми, говорят старики, но со временем выцвели и теперь выглядят как выколотые, а ведь она не мученица, а Богоматерь. Так же было и у меня с Отченаш и Аве Мария, они выцвели и поблекли. Я не могу себе представить, чтобы такие молитвы могли как-то подействовать на Господа Бога; каждый день Он выслушивает их столько и выискивает из них самые красочные.

      Но мне было не до молитв. Я бы лучше сокрушил что-нибудь, что угодно, как это делает Поли; однажды он в приступе ярости так пнул ногой стену, что проломил её. Гени её потом залатал, но когда с гор дует ветер, от пролома всё же тянет холодом, как ни затыкай это место мхом.

      Сегодня Поли был такой притихший, что это было страшнее, чем когда он буянит;