Запечатленный ангел. Николай Лесков

она отвечает:

      – А где же мне, Марочка, притулиться?

      Меня зовут Марк Александров; но она, по своим материнским чувствам ко мне, Марочкой меня звала.

      «Что это, думаю себе, она за пустяки такие мне говорит, что ей негде притулиться?»

      – А зачем же, – говорю, – вы в чуланчике у себя не ляжете?

      – Нельзя, – говорит, – Марочка, там в большой горнице дед Марой молится.

      «Ага! вот, – думаю, – так и есть, что что-нибудь по вере сталось», а тетка Михайлица и начинает:

      – Ты ведь, Марочка, небось ничего, дитя, не знаешь, что у нас тут в ночи сталось?

      – Нет, мол, второродительница, не знаю.

      – Ах, страсти!

      – Расскажите же скорее, второродительница.

      – Ах, не знаю как, можно ли это рассказать?

      – Отчего же, – говорю, – не скажете: разве я вам какой чужой, а не вместо сына?

      – Знаю, родной мой, – отвечает, – что ты мне вместо сына, ну только я на себя не надеюсь, чтоб я могла тебе это как надо высловить, потому что глупа я и бесталанна, а вот погоди – дядя после шабаша придет, он тебе небось все расскажет.

      Но я никак не мог, чтобы дождаться, и пристал к ней: скажи да скажи мне сейчас, в чем все происшествие.

      А она, гляжу, все моргает, моргает глазами, и все у нее глаза делаются полны слез, и она их вдруг грудным платком обмахнула и тихо мне шепчет:

      – У нас, дитя, сею ночью ангел-хранитель сошел.

      Меня от всего этого открытия в трепет бросило.

      – Говорите, – прошу, – скорее: как это диво сталося и кто были оного дивозрители?

      А она отвечает:

      – Дивеса, дитя, были непостижные, а дивозрителей никого, кроме меня, не было, потому что случилось все это в самый глухой полунощный час, и одна я не спала.

      И рассказала она мне, милостивые государи, такую повесть:

      – Уснув, – говорит, – помолившись, не помню я сколько спала, но только вдруг вижу во сне пожар, большой пожар: будто у нас все погорело, и река золу несет да в завертах около быков крутит и в глубь глотает, сосет. – А самой насчет себя Михайлице кажется, будто она, выскочив в одной ветхой срачице, вся в дырьях, и стоит у самой воды, а против нее, на том берегу стремит высокий красный столб, а на том столбе небольшой белый петух и все крыльями машет. Михайлица будто и говорит: «Кто ты такой?» – потому что чувствиями ей далося знать, что эта птица что-то предвозвещает. А петелок этот вдруг будто человеческим голосом возгласил: «Аминь», и сник, и его уже нет, а стала вокруг Михайлицы тишь и такое в воздухе тощение, что Михайлице страшно сделалось и продохнуть нечем, и она проснулась и лежит, а сама слышит, что под дверями у них барашек заблеял. И слышно ей по голосу, что это самый молодой барашек, с которого еще родимое руно не тронуто. Прозвенел он чистым серебряным голосочком «бя-я-я», и вдруг уже чует Михайлица, что он по молебной горнице ходит, копытками-то этак по половицам чок-чок-чок частенько перебирает и все будто кого ищет. Михайлица и рассуждает: «Господи Исусе Христе! что это такое: овец у нас во всей нашей пришлой