Воительница. Николай Лесков

час, уж вижу, поздний. «Полно, – говорю, – тебе убиваться, – спи. Завтра подумаем».

      «Ах, – говорит, – не спится мне, не спится мне, Домна Платоновна».

      Ну, а мне спать смерть как хочется, потому у меня сон необыкновенно какой крепкий.

      Проспала я этак до своего часу и прокинулась. Я прокинулась, а она, гляжу, в одной рубашоночке сидит на стуле, ножонки под себя подобрала и папироску курит. Такая беленькая, хорошенькая да нежненькая – точно вот пух в атласе.

      «Умеешь, – спрашиваю, – самоварчик поставить?»

      «Пойду, – говорит, – попробую».

      Надела на себя юбчонку бумазейную и пошла в кухоньку. А мне-таки тут что-то смерть не хотелось вставать. Приносит она самоваришко, сели мы чай пить, она и говорит: «Что, – говорит, – я, Домна Платоновна, надумалась?»

      «Не знаю, – говорю, – душечка, чужую думку своей не раздумаешь».

      «Поеду я, – говорит, – к мужу».

      «На что, мол, лучше этого, как честной женой быть – когда б, – спрашиваю, – только он тебя принял?»

      «Он, – говорит, – у меня добрый; я теперь вижу, что он всех добрей».

      «Добрый-то, – отвечаю ей, – это хорошо, что он добрый; а скажи-ка ты мне, давно ты его покинула-то?»

      «А уж скоро, – говорит, – Домна Платоновна, как с год будет».

      «Да вот, мол, видишь ты, с год уж тому прошло. Это тоже, – говорю, – дамочка, время не малое».

      «А что же, – спрашивает, – такое, Домна Платоновна, вы в этом полагаете?»

      «Да то, – говорю, – полагаю, что не завелась ли там на твое место тоже какая-нибудь пирожная мастерица, горшечная пагубница».

      «Я, – отвечает, – об этом, Домна Платоновна, и не подумала».

      «То-то, мол, мать моя, и есть, что „не подумала“. И все-то вот вы так-то об этом не думаете!.. А надо думать. Когда б ты подумала-то да рассудила, так, может быть, и много б чего с тобой не было».

      Она таки тут ух как засмутилась! Заскребло, вижу, ее за сердчишко-то; губенки свои этак кусает, да и произносит таково тихонечко: «Он, – говорит, – мне кажется, совсем не такой был».

      «Ах вы, – подумала я себе, – звери вы этакие капустные! Сами козами в горах так и прыгают, а муж хоть и им негож, так и другой не трожь». Не поверишь ты, как мне это всякий раз на них досадно бывает. «Прости-ка ты меня, матушка, – сказала я ей тут-то, – а только речь твоя эта, на мой згад, ни к чему даже не пристала. Что же, – говорю, – он, твой муж, за такой за особенный, что ты говоришь: не такой он? Ни в жизнь мою никогда я этому не поверю. Всё, я думаю, и он такой же самый, как и все: костяной да жильный. А ты бы, – говорю, – лучше бы вот так об этом сообразила, что ты, женщиной бымши, себя не очень-то строго соблюла, а ему, – говорю, – ничего это и в суд не поставится, – потому что ведь и в самом-то деле, хоть и ты сам, ангел мой, сообрази: мужчина что сокол: он схватил, встрепенулся, отряхнулся, да и опять лети, куда око глянет; а нашей сестре вся и дорога, что от печи до порога. Наша сестра вашему брату все равно что дураку волынка: поиграл, да и кинул. Согласен ли ты с этой справедливостью?»

      Ничего не возражаю.

      А Домна Платоновна,