Воспоминания. От крепостного права до большевиков. Николай Егорович Врангель

во взглядах

      Если у нас есть сердце и в нас есть что-то хорошее, мы обязаны этому деревне, а не городу. В деревне, не знаю, как или почему, мы начали понимать многое, чего большие еще не подозревали и поняли лишь десяток лет спустя. За наши несвоевременные взгляды мы даже неоднократно претерпели.

      Я помню, как однажды в большой зале сестры поочередно читали вслух «Хижину дяди Тома»36 – книгу, которой все тогда увлекались. Слушателями были тетя Ехида и гувернантка; Зайка и я тоже слушали, но прячась в углу.

      Большие возмущались рабовладельцами, которые продают и покупают людей, как скотину, плакали над участью бедного Тома, удивлялись, как люди с нежным сердцем могут жить в этой бессердечной Америке.

      – У нас тоже продают и покупают людей, – фистулой сказала Зайка.

      – Что за глупости ты болтаешь? Откуда ты это взяла? – сердито спросила сестра.

      – Продают, – упорно повторила Зайка.

      – И бьют, – поддержал я Зайку.

      – Перестань болтать вздор. Где ты видел, чтобы кого-нибудь били? Разве тебя когда-нибудь били?

      – Нашего конюха Ивана высекли, а вчера отец…

      – Как ты смеешь так говорить о своем отце, сморчок! – сказала тетя.

      Видя, что я вызвал гнев тетушки, Зайка храбро бросилась мне на помощь:

      – А разве папа не купил Калину?

      – Это совсем другое дело. Папа его купил потому, что офицер был беден и ему были нужны деньги.

      – Это неважно. Важно, что человека продали и купили, как и в Америке.

      – Это ничего общего с Америкой не имеет, – сказала тетя.

      – Имеет, имеет, – сказал я.

      – Негров привезли издалека, их насильно оторвали от их любимой родины, а наши мужички русские, как и мы, – сказала старшая сестра.

      – Моя дорогая, ты совершенно напрасно пытаешься объяснить этим бесстыдным детям то, что ясно, как божий день, – сказала тетя.

      – Не отлынивайте, – сказал я. – А почему конюха высекли?

      – Он заслужил. Но его наказали не из жестокости, как бедного Тома.

      – А почему отец…

      – Что?! Да как ты смеешь осуждать отца! – крикнула Ехида и встала. – И тебя за это нужно высечь. Я сейчас пойду к отцу…

      – Оставьте, тетя, – сказала Вера, – а вы – марш в детскую в угол.

      Так мы и не узнали конца истории бедного Тома, которого нам так было жалко. Зато мы были наказаны за правду37.

      Программа жизни

      В этом любимом мною доме, мне тогда было девять, я выработал свою будущую программу жизни.

      Пункт первый: Я буду велик, как Наполеон или тот, который выдумал пар.

      Пункт второй: У меня будет много лошадей и собак.

      Пункт третий: Когда я буду большим, я никого обижать не стану, всех крестьян и слуг отпущу на волю и буду всегда относиться к ним справедливо.

      Четвертый: У меня будет, как у Саши, двустволка и охотничья собака.

      Зайка на эту программу, в общем, была согласна,

36

Роман «Хижина дяди Тома» Гарриет Бичер-Стоу (1811—1896) был опубликован в 1852 г. и быстро получил известность не только в США, но и в Европе; на русский язык был переведен в 1855 г.

37

Далее в русском издании следует:

«Крестьяне не рабы, а только прикрепленные к земле. Большие, как и мы, знали, что это не так, но только не хотели этого знать.

Один из наших соседей был граф Визанур; отец его или дед, точно не знаю, был индус или афганец, точно тоже не знаю, прибыл во главе какого-то посольства во время Екатерины в Петербург, где он и умер; сын его был отдан в кадетский корпус, затем наделен поместьями и возведен Павлом в русское графское достоинство.

Этого нашего соседа я часто встречал у других помещиков; у нас он не бывал, так как пользовался дурною славою, и отец знать его не хотел. Это был уже немолодой человек, уродливый, но очень любезный и прекрасно воспитанный, всегда одетый в синий фрак с золотыми пуговицами и белоснежные панталоны. После его смерти отец хотел купить его имение, которое было назначено в продажу, и мы поехали его осмотреть. Большого барского дома в нем не было, а только несколько очень красивых маленьких домов, все в разных стилях. Помню турецкую мечеть и какую-то, не то индийскую, не то китайскую, пагоду. Кругом дивный сад с канавами, прудами, переполненный цветниками и статуями. Только когда мы там были, статуй уже не было, остались одни их подставки. В этих домах, как я узнал потом, жили жены и дочери его крепостных, взятые им насильно в любовницы, одетые в подходящие к стилю дома костюмы, где китайками, где турчанками. Он тоже, то в костюме мандарина, то – паши, обитал то в одном доме, то в другом. Бывший управляющий графа объяснил нам и причину отсутствия самых статуй. Они работали в полях. Статуями прежде служили голые живые люди, мужчины и женщины, покрашенные в белую краску. Они, когда граф гулял в саду, часами должны были стоять в своих позах, и горе той или тому, кто пошевелится.

Смерть графа была столь же фантастична, как он сам был фантаст. Однажды он проходил мимо Венеры и Геркулеса, обе статуи соскочили со своих пьедесталов, Венера бросила ему соль в глаза, а Геркулес своею дубиною раскроил ему череп.

Обеих статуй судили и приговорили к кнуту. Венера от казни умерла, Геркулес ее выдержал и был сослан в каторгу.

Другой наш сосед, некто Ранцев, побочный сын графа Воронцова (в восемнадцатом столетии было в обычае давать своим побочным детям свою фамилию, урезывая первый слог), тоже слыл за жестокого помещика. Отец давно добирался до него, но ничего, как предводитель дворянства, сделать не мог, явных улик против него не было. Но он, хотя постоянно проезжал мимо его дома, никогда к нему не заезжал.

При проезде однажды через его деревню у нас сломалась рессора. Прибежал Ранцев и просил переждать у него в доме, пока поправят, и мы сделались у него невольными гостями.

Нас поразило, что его люди ходят точно балетчики, все на цыпочках. Отец под рукой приказал узнать, что это значит. Оказалось, что Ранцев, у которого уже много крестьян было в бегах, для предосторожности приказал всем дворовым каленым железом обжечь пятки и в рану положить конский волос.

Ранцев был взят в опеку.

Эти два рабовладельца были, конечно, исключительными между помещиками. Теперь для контраста позволю себе познакомить вас с нашим соседом, человеком очень образованным, гуманным, как многие уверяли, даже слишком слабым.

Он сам называл себя атеистом; при жизни он заказал себе надгробную плиту: “Бог, если он существует, да помилует мою душу, если она существует”. Вольтер был его Бог, энциклопедия – его библия. Детей своих он воспитывал по принципам Руссо, телесные наказания для крепостных считал вредными. “Крестьян и дворовых нужно не наказывать, а исправлять, – говорил он, – моральным воздействием”» (С. 29—31).