Дуа за неверного. Егана Джаббарова

я думала, что пациенты живут в больницах, что это их дома: единожды заболев, они оказывались частью фасада, интерьерной деталью палаты, их руки сливались с медицинскими стойками для капельниц и вместе с ними плыли мимо больших прямоугольных окон. В детстве больница казалась большим аттракционом, металлические утки были похожи на странные зеркальца, гинекологические кресла – на троны, шкафы со стеклянными дверками хранили внутри какие-то коричневые бутылки и ватные шарики. Мне нравилось приходить к маме на работу – медсестры всегда давали нам конфеты и подкармливали гематогеном, женщины и мужчины в одинаковых синих формах и отутюженных белых халатах улыбались, увидев ребенка на посту медсестры, беззаботно играющего с обнаженной барби.

      В конце девяностых – начале двухтысячных больницу закрыли. Большой желтый монстр погрузился в спячку, все сотрудники подверглись перераспределению. Заведующая Раиса Матвеевна, с копной кудрявых рыжих волос и в круглых очках с металлической оправой, уехала с очередной волной репатриантов в Израиль. Часть сотрудников уволилась, часть оказалась раскинута по городским больницам: половина в Уралмаш, половина в районы нынешнего Автовокзала и Медгородка. Шестидесятилетний заведующий отделением гемодиализа Борис Захаров повесился в собственном кабинете через месяц после закрытия больницы. Он даже оставил посмертную записку, в которой пояснил, что не хочет быть причастным к смерти невинных болеющих людей, не способных теперь получить квалифицированную помощь. Коллеги, правда, перешептываясь по кухням и коридорам, передавали друг другу иную версию событий: незадолго до самоубийства Захарова уволили, да так, что теперь вероятность найти работу оказывалась нулевой. А сам он не выдержал больше борьбы с городской администрацией, медицинскими чиновниками и руководством. Сейчас этой больницы уже нет: ее снесли, на ее месте осталась пустеющая лунка, периодически испускающая тьму.

      Маме рекомендовали тубдиспансер, поскольку она сама заразилась туберкулезом. Среди медиков это был негласный закон: если заболел тубиком, иди в тубку. Мать отказалась и написала заявление на увольнение по собственному желанию, в доме еще долго пахло хлоркой, от ее слегка оранжевой кожи несло сладковатым запахом антибиотиков, похожим на запах подгнивших фруктов. После этого она просидела дома ровно двадцать лет, пока каким-то чудом не устроилась в детскую поликлинику.

      После маминого увольнения и закрытия больницы я все равно приходила туда, поглядеть внутрь сквозь пустые оконные рамы, похожие на глазницы умирающего, на обитателей и обиталище. В смеркающемся свете чудилось большое тучное тело Захарова, болтающееся из стороны в сторону, тук-тук говорило оно мне, тук-тук говорило оно Богу, посмотри, Бог, как страшно жить детям твоим на земле.

      Я подходила близко-близко к краю и кричала «ку-ку, есть кто-нибудь», дом затихал и темнел изнутри, как карамелизированный лук, он сгорал быстро и отдавал в воздух терпкий запах. Никто мне не отвечал, но стоило