Практическая магрономия. Вера Платонова

было уже за гранью добра и зла! Подумаешь, на экзамен опоздала! Никто от этого не умер. Я раскрыла рот и эмоционально затараторила:

      – В смысле, общественными, пап? В смысле? Ты их видел? Ты видел этих несчастных, которые набиваются туда, как селёдки в бочку, а? Мне что, тоже на остановках стоять?

      – Тоже! – отец развел руками. – Тысячи людей каждый день так передвигаются, а ведут себя гораздо достойнее тебя! Позорница!

      – Паш, это не слишком ли жестко? – попыталась вклиниться мама.

      – Нормально! Не сахарная, не растает.

      – Да, пожалуйста! И подавитесь своей печатью! – я швырнула ему под ноги серебряный значок с изображением лошадки на дизайнерском брелоке. – Если я в этих скотовозках заражусь какой-нибудь свинкой или краснухой и подохну, так и знайте, в этом будете виноваты только вы! Будете ещё плакать на моей могиле, да поздно!

      Я соскочила с кресла и побежала наверх, в свою комнату, истерично топая ногами.

      – Лесёнок! Это временно! – подалась за мной мама. Но отец остановил её:

      – Это до тех пор, пока я не решу, Рит. И на этот раз даже не пытайся давить мне на жалость и прочее. Я устал пожинать плоды этого попустительского воспитания. И бар этот, который пускает малолеток и продает им алкоголь, пора закрыть к чертовой бабушке! Девчонке нет ещё и восемнадцати! Упустили мы Олеську!

      – Упустили, – согласилась мама.

      Я неплотно закрыла дверь в свою комнату и нарочито громко зарыдала. Но никто не пришел меня утешать. Какое свинство! Я увеличила громкость и добавила нотки жалостных завываний. Показалось, что кто-то подошел к моей двери и слушает. Тогда я изобразила приступ астмы, вызванный бесконечными стенаниями и эмоциональным потрясением. Аккуратно легла на пол, красиво растрепав волосы, и захрипела. Хрипела я старательно и со всей отдачей, пока не заболели связки и не запершило в горле. Но никто не прибежал меня спасать. Аккуратно выглянула за дверь: пусто.

      Им на меня плевать!

      Села на кровать и стала усиленно думать. А потом решила расслабиться, придя к выводу, что отец позлится, поворчит, да и отойдет.

      О, как же горько я ошибалась! Бедная я имела несчастье родиться в семье самого упертого и жестокосердного человека в мире! Он с большим азартом принялся за мое перевоспитание (хотя я считаю, что с воспитанием все итак было в порядке). Отец так и не вернул мне печать, полностью лишил карманных денег, и, что совсем уж удивительно, не договорился с директором и членами экзаменационной комиссии о пересдаче мной истории. И это было как минимум глупо с его стороны, ведь дочь, не поступившая в университет – в первую очередь дискредитация его замечательной репутации. Единственное послабление, которое он сделал и то, в угоду собственному удобству и привычному укладу жизни: вернул Арину спустя неделю после увольнения. Но до того ее застращал, что бедолага шарахалась от меня, как от прокаженной.

      – Папа, – говорила я ему за завтраком. – Я же не поступлю в юридический без истории. Даже на платное.

      – И зачем это, интересно, ты мне сообщаешь очевидные вещи? – отец был занят разрезанием яичницы на мелкие кусочки.

      – А затем! – я намазала маслом