Философическая проза. Александр Воин

И отсидел он эти 7 лет в одиночке, что, как я сказал, дурно действует на психику. Рассудком Паз не подвинулся, но у него здорово натянулись нервы и одновременно утратилась коммуникабельность. Гордость не позволяла ему показывать последнего и он пытался это скрыть повышенной жесткостью и подначками окружающих. Правда, он не переходил незримую границу между подначками и откровенными оскорблениями и издевательствами, но тем не менее изрядно взвинтил напряженность в камере. Восьмые номера наши замелькали с его появлением с особой частотой. Доставалось и мне, но я по возможности поддерживал статус кво, отвечая в такт ему и заботливо стараясь не перейти границу, за которой Паз взорвется.

      Первым из основного состава не выдержал Бамбино. Его интеллекта не хватало на пикирование на равных без перехода незримой границы, и перейти ее. имея дело с Пазом он безусловно побаивался. В результате через некоторое время он почувствовал себя уязвленным и попытался отыграться на Гарстене, полагаясь на его бесконечную мягкость. Не обладая должным тактом, к тому же взвинченный и уязвленный Бамбино перешел границу дозволенного, на что «бесконечно мягкий» Дани немедленно отреагировал. Не повышая голоса он сказал только: «Бамбино, до сих» и Бамбино скис. Но надавленная мозоль самолюбия продолжала ныть и он избрал объектом своих неуклюжих шуток на сей раз меня. И тоже перешел грань. Я не обладал авторитетом Дани и не мог сказать: «Бамбино до сих» в надежде, что он остановиться. Поэтому я выступил лапидарно. Я сказал: «Бамбино! Эта камера тесна для нас двоих и одному из нас придется ее покинуть. И этим одним будешь ты». Это было настоль неожиданно, что он растерялся. Он сказал «Хорошо», с минуту сидел молча и казалось вот вот начнет собирать вещи. Но он был достаточно опытным бандитом и крупным калибром, чтобы не понимать, какой непоправимый ущерб это нанесло бы его авторитету. Через минуту он преодолел внутреннюю слабость и молча полез в свою тумбочку где, я видел, взял и зажал в руке лезвие бритвы.

      То, что Бамбино боится драться со мной на равных. вызвало во мне опасную эйфорию. Я мог ударом ноги по дверце тумбочки повредить Бамбино руку или даже перебить ее, но раздухарившись не в меру позволил ему эту фору перед боем, полагая в тот момент, что управлюсь с ним и так Это могло оказаться опасным заблуждением, поскольку Бамбино был не подарок и без бритвы.

      Но ситуацию развернул по другому тот же Паз. В последнюю минуту он выступил на авансцену и как говорят в Израиле «пасак», т. е. произнес приговор, молчаливо поддержанный всей камерой. Он сказал мне: «Ты не прав. Не тебе решать самому, кому быть, а кому не быть в этой камере. Поэтому камеру оставишь ты». Даже если бы в словах Паза не было резона, переть против всей камеры, такой камеры, было бы полным идиотизмом. Поэтому мне не оставалось ничего другого, как собрать свои вещи и попросить охранника перевести меня в другую