Заметки на полях. Олег Николаевич Комраков

Молнии, убивает детей из жалости, чтобы они не мучились в этом ужасном мире. Но случайное появление Дианы заставляет Танича по-другому посмотреть на мир и на возможное будущее.

      Страдающий ребёнок – распространённый образ в русской литературе. Можно вспомнить и целую череду таких образов в романах Достоевского, и чеховского Ваню Жукова, пишущего печальное письмо-молитву Деду в никуда. Даже у того же Хармса – двойственное отношение к детям: да, его герои ненавидят детей, но ведь в «Неудачном спектакле» именно маленькая девочка оказывается единственной, кого не тошнит и кто способен общаться со зрителями. Данихнов в какой-то степени унаследовал от Хармса и эту двойственность. «Колыбельную» ведь вполне можно обвинить в детоненавистничестве, ведь персонажам-девочкам выпадают такие жестокие испытания, что становится не по себе, и при этом они же оказываются единственными, кто способен придать смысл жизням взрослых и теми, кто даёт надежду унылому, серому миру сонного южного городка. «Колыбельная» – смесь одновременного издевательства над кротостью, наивностью и самопожертвованием этих девочек, и едва ли не преклонение перед ними, как перед святыми.

      Да, и не стоит упускать в данном случае ещё одну важную литературную параллель с девочкой Настей из «Котлована» Платонова. С Платоновым Данихнова многое роднит: мрачный взгляд на действительность, механистичность мира, равнодушное отношение персонажей к смерти и жизни; хотя в «Колыбельной» уже куда меньше желания добиться стилистической схожести с Платоновым, чем в романе «Девочка и мертвецы». Вообще, в «Колыбельной» Данихнов одновременно и подхватывает представление Платонова о мире (сонный южный город вырастает из повестей Платонова; это тот самый дивный новый мир, который воздвигли люди, рывшие Котлован), но при этом вступает с ним в заочный спор. Девочка Настя в «Котловане» умирает, и вместе с ней умирает и смысл, и надежда. А в «Колыбельной» девочки остаются жить, и вместе с ними в мире остаётся хотя бы что-то, хотя бы намёк на подлинную реальность, на то, что возможен выход из этого царства серости, бессилия и отчаяния.

      «Он опустился перед кроватью на колени и погладил дочь по голове, ощущая каждый тонкий волосок и тепло тихой жизни, заключенной в ней. К горлу подступил ком. Грудь налилась свинцом. Боже, шептал он, господи, сохрани ее. Кабанов не верил в бога, он вообще ни во что не верил, но надо же было что-то сказать».

      Ну и наконец: что же там с преступником, позабытым за всеми этими литературными аллюзиями? Как же Молния, жестокий и неуловимый? Кто он на самом деле? Ответ кроется в шутке о том, что старушку-процентщицу убил на самом деле Достоевский, а Раскольникова потом подставил. Или в одном из выдвинутых поклонниками сериала «Твин Пикс» варианте ответа на главный вопрос сериала. Когда Лора Палмер шепчет на ухо агенту Куперу: «меня убил мой отец», она обвиняет не своего «настоящего» отца, а самого