А гоеше маме. Александр Фрост

показывая на свои стоптанные сапоги, вопросительно посмотрел на Иосифа солдат.

      – Шустер, шустер! – радостно закивал Иосиф и, пользуясь моментом, тут же присел на корточки и стал деловито рассматривать немецкие сапоги. Он даже пощупал укороченное голенище и, когда солдат специально для него задрал ногу на бампер автомобиля, внимательно рассмотрел подошву.

      – А грейсе зах ^[37], – размышлял по дороге домой удовлетворенный увиденным Иосиф. – Офицерские уж точно могу не хуже сшить, а о солдатских и вообще говорить нечего. Раз плюнуть.

      Весь оставшийся день Иосиф пребывал в приподнятом настроении. Как-никак наконец выяснилось, что немцы совсем не страшны и дела в скором будущем, похоже, пойдут совсем неплохо. Ведь кто-то должен же чинить стоптанную и рваную обувь для армии. Но не знал тогда Иосиф, что ждет его в том скором будущем, на которое он так надеялся.

      Уже два дня спустя на заборах и на афишной тумбе в центре Силене на немецком и латышском языках появилось распоряжение гебитскомиссара Даугавпилса об ограничении гражданских прав лицам еврейской национальности на вверенной ему территории. Евреям независимо от возраста в срочном порядке предписывалось нашить на грудь и спину отличительные знаки в виде шестиконечной звезды. Запрещалось посещать какие-либо общественные места, будь то бани, библиотеки или магазины. Покупки в магазинах евреям разрешалось делать только в строго отведенные для этого часы. Нельзя было пользоваться общественным транспортом. Передвигаться пешком разрешалось только по проезжей части, ни в коем случае по тротуарам. Каждый еврей при виде немецких солдат и офицеров был обязан снимать головной убор. Также предписывалось сдать в пользу Рейха весь крупный скот. Но что было самым страшным для евреев Силене – так это то, что строго воспрещалось занятие любой коммерческой деятельностью. Если все остальное можно было как-то пережить, то этот пункт приказа по-настоящему поверг евреев в уныние. Почти все еврейское население городка, начиная с богатого лесопромышленника Лейбовича и заканчивая бедным портным Бейрахом Фростом, жило за счет своих гешефтов, составляющих порой единственный доход семьи.

      – Как же жить? – вопрошали друг у друга люди, сгрудившиеся у афишной тумбы.

      – Ой, как жили, так и будем жить, – успокоил всех собравшихся Рыжий Мендл. – Я вас умоляю, не поднимайте панику раньше времени. Они не хотят, чтобы я ходил с ними в магазин, – так очень хорошо. Они будут обслуживать меня отдельно и без очереди. Если нужно перед ними снять шляпу, я сниму, с меня не убудет. Не хотят, чтоб я шил, – не надо. Но я вас уверяю, долго они с такими порядками здесь не задержатся. Народ взбунтуется. Кто будет им шить одежду, кто будет им чинить обувь, кто будет стричь и лечить? Если Мотл закроет свою кузницу, то кто за него сможет сделать им приличную подкову? Кто им будет молоть муку? Я вас спрашиваю,