Распад. Кира Веʒава

нечистых помыслов или и так уже обречена на семь лет несчастий. Мы поглядели друг другу в глаза, и кошка, поджав хвост, ушла. «Так-то», – сказала я кошке.

      Юры еще не было, и я сунулась в тумбу под раковиной в поисках хозяйственного мыла. Там нашлись две бутылки водки (одна выпита на треть) и банка соленых огурцов «Национальные». Нет. Не может быть. Нет.

      Да. Да. Да.

      Он не прозвонил объявления и не ищет место. Он внизу, в дурном обществе, ищет праздника и дешевой любви. Он, как и прежде, придет за полночь мертвецки пьяный и будет искать, чем заглушить голод.

      Спустившись вниз, я обошла пятиэтажку и заглянула в пыльное окно первого этажа. Сквозь небрежно задернутые шторки я увидела Юру, сидящего в кресле. Он был пьян. На колени к нему забралась Шнурикова в несвежем цветастом платье и подростковых кремовых гольфах с кружевом. Платье было неприлично коротким, заношенным и обнажало ее белые бедра, которыми она нетерпеливо ерзала по Юркиным джинсам.

      У люстры мелькали меланхоличные насекомые, в комнате курили, и дым шел в открытую форточку, рассеиваясь над моей головой.

      Мне захотелось – вот прямо сейчас – подняться наверх и взять из комода бельевую веревку. Она лежит, свернутая, в корзинке с прищепками, за брикетами хозяйственного мыла. Связать Диане руки, обмотать веревку вокруг шеи и вытащить ее во двор. Протащить лицом по грязным лужам, по опустевшей клумбе с гладиолусами, чтобы остовы растений впивались ей в кожу; по асфальту, который оставляет кровавые ссадины, по холодным тропам гравия. Чтобы она заскулила и обмочилась, и я увидела страдания на ее увядающем лице; чтобы клочья белых волос остались на земле.

      Я отошла от окна и присела на дворовую скамейку. Внутри черным роем эйфории заметались мотыльки и стала расти неразрешенность. Дом сиял неупорядоченностью белых и желтых окон, одно из которых скрывало Юру и его дворовую Магдалину. Она теперь легла на металлическую повизгивающую кровать, застеленную шерстяным одеялом, задрала подол и открыла вход в черную бездну подворотен, несущую сырость, отверженность, пустоту; и мы уже давно вошли туда, он и я. Я и Юра.

      Он возвратился за полночь, пьяный и понурый, и сел за кухонный стол. С ним пришел этот запах: плесени, затхлости и опустившихся людей, когда-то наделенных прекрасными лицами и почти совершенными телами, которые явились как храм, а теперь – трущобы.

      На плите убежало молоко, и дух жженого заполнил кухню, перебивая другие вкусы. Я хотела сварить Юре геркулес, но половина ковшика оказалась на плите.

      – У тебя такое лицо.

      – Какое?

      – Горячее, – пробормотал он. – Как у Вармавы1.

      – Может, и так, – согласилась я.

      – Верочка-фанэрочка, – Юра кое-как поднялся из-за стола и стал непослушными руками собирать свернувшееся молока. – Никогда не забуду, как ты пошутила над старухой.

      – Тебе тоже влетело.

      * * *

      Мне всегда влетало первой.

      …жарко. Июль. Я иду по тропинке к дому, и соседка Масейкина видит меня в окно. На цокольном полуподвальном

1

Варм-ава (морд. миф.) – богиня ветра. Представления о ней связаны с воздушной стихией, в частности, с ветром, который несет беды – вызывает бурю, раздувает пожар.