Подросток. Федор Достоевский

Павловна, и именно тогда, когда я, войдя, сказал «здравствуйте, мама», чего прежде никогда не делал, – нашел я наконец нужным ей заметить.

      – Представьте себе, – вскипела она тотчас же, – он считает это за подвиг! На коленках, что ли, стоять перед тобой, что ты раз в жизни вежливость оказал? Да и это ли вежливость! Что ты в угол-то смотришь, входя? Разве я не знаю, как ты перед нею рвешь и мечешь! Мог бы и мне сказать «здравствуй», я пеленала тебя, я твоя крестная мать.

      Разумеется, я пренебрег отвечать. В ту минуту как раз вошла сестра, и я поскорее обратился к ней:

      – Лиза, я сегодня видел Васина, и он у меня про тебя спросил. Ты знакома?

      – Да, в Луге, прошлого года, – совершенно просто ответила она, садясь подле и ласково на меня посмотрев. Не знаю почему, мне казалось, что она так и вспыхнет, когда я ей расскажу про Васина. Сестра была блондинка, светлая блондинка, совсем не в мать и не в отца волосами; но глаза, овал лица были почти как у матери. Нос очень прямой, небольшой и правильный; впрочем, и еще особенность – мелкие веснушки в лице, чего совсем у матери не было. Версиловского было очень немного, разве тонкость стана, не малый рост и что-то такое прелестное в походке. Со мной же ни малейшего сходства; два противоположные полюса.

      – Я их месяца три знала, – прибавила Лиза.

      – Это ты про Васина говоришь их, Лиза? Надо сказать его, а не их. Извини, сестра, что я поправляю, но мне горько, что воспитанием твоим, кажется, совсем пренебрегли.

      – А при матери низко об этом замечать, с твоей стороны, – так и вспыхнула Татьяна Павловна, – и врешь ты, вовсе не пренебрегли.

      – Ничего я и не говорю про мать, – резко вступился я, – знайте, мама, что я смотрю на Лизу как на вторую вас; вы сделали из нее такую же прелесть по доброте и характеру, какою, наверно, были вы сами, и есть теперь, до сих пор, и будете вечно… Я лишь про наружный лоск, про все эти светские глупости, впрочем необходимые. Я только о том негодую, что Версилов, услышав, что ты про Васина выговариваешь их, а не его, наверно, не поправил бы тебя вовсе – до того он высокомерен и равнодушен с нами. Вот что меня бесит!

      – Сам-то медвежонок, а туда же, лоску учит. Не смейте, сударь, впредь при матери говорить: «Версилов», равно и в моем присутствии, – не стерплю! – засверкала Татьяна Павловна.

      – Мама, я сегодня жалованье получил, пятьдесят рублей, возьмите, пожалуйста, вот!

      Я подошел и подал ей деньги; она тотчас же затревожилась.

      – Ах, не знаю, как взять-то! – проговорила она, как бы боясь дотронуться до денег.

      Я не понял.

      – Помилуйте, мама, если вы обе считаете меня в семье как сына и брата, то…

      – Ах, виновата я перед тобою, Аркадий; призналась бы тебе кое в чем, да боюсь тебя уж очень…

      Сказала она это с робкою и заискивающею улыбкой; я опять не понял и перебил:

      – Кстати, известно вам, мама, что сегодня в суде решилось дело Андрея Петровича с Сокольскими?

      – Ах, известно! – воскликнула она, от страху сложив