На фига попу гармонь. Валерий Аркадьевич Кормилицын

ушку.

      «Хорошо-то как!» – подумал замаскировавшийся среди елок с отрубленными верхушками, которые он продал на Новый год, бывший десантник, а теперь егерь этого прекрасного леса, двадцатипятилетний Мишаня Бурундуков.

      Полностью солидарен с ним был притаившийся за трухлявым пнем местный леший, двухсотлетний крепкий старикашка с мохнатым лицом, красной ягодой вместо носа и лысиной во всю лешачью башку, уже полгода злившийся на Мишаню за попорченные деревья. Но в душе он Мишаню уважал, так как видел, что он единственный из всей деревни любит лес и защищает его обитателей.

      «Ну а елки, конечно, жаль, – рассуждал лешак, – ну, дык он и новых посадил у реки… глядишь, и взойдет молодняк».

      Егерь вдруг удивленно выпучил глаза, подняв зрачками мохнатые брови. Прямо над ним, из дупла, торчала мертвая голова без ушей.

      «Яти ее в маковку! – пришел в себя десантник. – Так вот какие нынче орешки профурные белки заготавливают… То-то у меня с утра в носу свербело… Точная примета… К отрубленной тыкве», – кхекнув, костяшками пальцев с размаху врезал по дереву, но заинтересовавший его предмет из дупла не выпал.

      Услышав посторонний звук, любопытная кукушка прилетела поглазеть на происходящее.

      «Мамоньки! Откукукался один… – всплеснула крыльями. – Можа, и второй про жисть загадает?» – с надеждой уставилась на егеря.

      Тот, убрав в глазницы зенки, сосредоточенно шевелил бровями, обмозговывая ситуевину: «Эта-а! Щас гранатами забросаю», – запустил еловой шишкой в мишень и с третьего раза сбил удивившую его башку.

      Растопырил руки, чтоб поймать предмет, но голова, будто издеваясь над ним, зацепилась зубами за ветку, и Мишане долго пришлось прыгать, тыкая прикладом ружья в находку, пока та, наконец, не упала в траву.

      Кукушка вновь перелетела поближе к событиям, но теперь злорадствовала на прицепившегося к стволу одной лапкой дятла, другой тот прикладывал к глазу листик.

      «Так тебе и надо, раздолбай. Не будешь теперь своим дурацким стуком мое пение перебивать».

      В это время Мишаня, отыскав «белкин орех», поставил его перед собой и часа три размышлял, кого эта мордень с фиолетовым носом и синим вывалившимся языком напоминает. К неописуемому его горю, напоминала она скотника Митяя, задолжавшего Мишане червонец.

      «Во гад!» – в сердцах швырнул находку, приплющив к стволу невезучего дятла.

      «Сегодня не мой день», – стекая по коре на травку, подумал пернатый страдалец.

      В этот момент Мишаня увидел, как из дырки сбоку головы, которая раньше прикрывалась мясистым, с ладонь, ухом, вылетела записка, тут же подхваченная налетевшим ветром. До вечера егерь гонялся за ней, с десяток раз треснувшись лбом о деревья, изодравшись о кустарник, но все-таки, в самый последний момент, провалившись по пояс в трясину болота, ухватил бумаженцию за угол.

      «Ничто не скроется от русского десанта», – торжествовал он, выбираясь на сушу, но прочесть написанное так и не сумел.

      Стемнело…

      «Ух! Славно я поработал, – утер пот со лба старикашка- леший, – здорово Мишаню погонял, глаза от дороги отводя. Будет знать, как дерева корнать», – филином заухал он, забираясь под пенек в свою хатку. – Но таперя обиды на него не держу, – засыпая, подумал лесной дед. – Потом своим искупил ошибку».

      Отрубленная башка совершенно не задела его чувства.

      «Как за делами-то время быстро летит», – чиркал очередной спичкой Мишаня, намереваясь разжечь костер, но спички намокли, пока бороздил болото. В придачу пошел дождь. «Правильно бывалые старики говорят: “Отрезанная башка к дождю, а задница – к ведру!”»

      Лишь поздней ночью, добравшись до сторожки, он прочел написанное: «Козел! Фиг найдешь свою гармонь». И подпись: «Митяй».

      «О ком это жмурик трет? – наморщил то, что осталось от мозгов, об которые, не жалея, колол в армии кирпичи и бутылки. И тут же его осенило: – Да ведь это же у нашего священника инструмент сперли, нехристи… Батюшка целую неделю по этому случаю пьет и не проводит служб. А на фига попу гармонь? – задумался егерь. – Нет! Что-то здесь не так», – схватился за сердце, вспомнив о червончике, который никогда уже не получит с дохлого Митяя.

      «Скотина-а!» – была последняя мысль перед сонной одурью.

      Спал Мишаня беспокойно и чутко, снилась отрубленная башка без ушей, дразнившая его длинным синим языком, плевавшаяся, корчившая рожи и напоминавшая о долге, который он теперь хрен увидит. Мишаня дергался и стонал. Под утро и вовсе приснился ротный прапорщик – поборник двух нарядов вне очереди и радетель загаженного ротного сортира.

      Вскрикнув, Мишаня проснулся. Сердце стучало дятлом, кровь пульсировала и булькала в венах, словно огненная вода в змеевике самогонного аппарата.

      «Привидится же такое! – вспомнил о прапоре. – Уже пять лет, как отслужил, а все снится Карп Барабас».

      Вытерев тыльной стороной ладони пот со лба, встал напиться воды, но алюминиевая солдатская кружка, которую спер на память в армейской столовке, грустно брякнула о пустое днище