Чистая вода. Николай Ольков

ты согласился:

      – Должно быть, так.

      Офицер осторожно предложил, даже за руку тебя взял:

      – Можешь ты такого человека свести с братом? Только чтобы никто не знал. Можешь?

      Ты подумал, что такой человек, грамотный, умный, может Филю уговорить. Кивнул:

      – Сведу, ради такого дела сведу, даже сам могу подсобить, брат меня жалеет из-за раны.

      Офицер оживился, нервно ходил по комнате:

      – Рана твоя пустяк, верно, доктор? Пенсию будешь получать в том же размере, может, даже увеличим, правда, доктор?

      Доктор недоуменно посмотрел на него:

      – Товарищ капитан, что такое вы говорите? Человек болен!

      Офицер повернулся к врачу и резко ткнулся лицом в его ухо:

      – Заткнись, клизма ходячая, не суйся не в свое дело, поддакивай, когда просят! – и к тебе: – Может, тебе не стоит туда ехать, ведь далеко, да и холода?

      Ты уже осмелел, раздухарился:

      – Не озноблюсь, тут рядом, я на лыжах лесами за день дошел.

      Офицер наклонился к самому лицу:

      – Дороги разве нет?

      Ты улыбнулся: смешной вопрос задает капитан.

      – На Бугровской-то кордон? Какая там дорога, так, киргизы иногда проезжают, но след есть.

      Офицер встал, вытер пот с лица.

      – Ладно, Акимушкин, поезжай домой, мы без тебя управимся.

      Ты тоже встал, надел на голову вязаную шапочку:

      – Да, товарищ капитан, там лесник злой, глядите, как бы не отказался пропустить. Он шибко людей чужих не любит. Одного цыгана даже зарезал за то, что он Филькино логово высказал полюбовнице своей, а та нам передала. Я-то откуль бы знал?

      Офицер уже надел шинель, козырнул медичке, повернулся к тебе безразличным и брезгливым лицом:

      – Езжай домой, Акимушкин, про наш разговор никому ни слова, и вы, товарищи очевидцы, – тоже.

      Широко пошел к дверям, любуясь распахнутыми полами шерстяной чистенькой шинели и глянцевыми сапогами.

      Расшевелил Федька еще одну болячку в душе, заставил поговорить про Фросю, ты уже стал примечать, что если об чем-то не думать, то и душа не болит. Вроде проклюнется в памяти росточек, а ты его словно не заметил и мимо прошел. Смотришь – и не вяжется больше, забылось. Нельзя сказать, что он про Фросю не помнил. Письма она ему писала длинные, как пакеты, особисты даже приходили в расположение посмотреть на такого мужика, которому баба такие письма шлет. Тебе и читать их прилюдно было неловко, уходил в укромное место, потому что Фрося с тоски, видно, описывала их ночи на сеновале в летнее время, потом как в шалаше жили на покосе, не уходили в избушку, как специально зимой она прикидывалась простудившейся и выпрашивалась ночевать на печку, а на твое непонимание только жарко шепнула в ухо:

      – Молчи, муженек, потом поймешь, потому что печка не скрипит.

      А ведь она сама тебя выбрала, на сенопокосе перед самой войной все старалась поближе, нет-нет, да и скажет:

      – Лавруша, а ты в любовь веришь? Вот что девка