Охота как мироощущение. Владимир Робский

ил из гаража два луазовских ската, и мы принялись за переобувание его машины «Москвич ИЖ комби», про которую уже редко кто помнит. Сегодня смена резины происходит в шиномонтаже, услуги которого оказываются везде и практически круглосуточно. В середине 90-х таких мастерских было мало, а накануне празднования Нового года, да еще на окраине станицы Калининской, найти шиномонтажника – не реальное занятие, к тому же достаточно дорогое. Приходилось многое делать самим. В наличии у нас были только две покрышки с крупным грязевым протектором, этакой «елочкой» из крупных резиновых шипов, как на колесах тракторов. «Комби» – машина заднеприводная (в прямом!, техническом!, смысле этого слова), следовательно, ставить эту резину нужно на задний мост. Сняв заднее колесо, мы вытащили из него камеру, а потом, с помощью монтировки, маленькой кувалдочки и нецензурных выражений стянули покрышку с диска. Затем с помощью того же набора инструментов натянули луазовский скат, который был намного жестче родной резины, к тому же на морозе (минус три) был как деревянный. Второе колесо очень сильно сопротивлялось, но, в конце концов, уступило нашему напору. Резиновые камеры вставлены, колеса накачаны и поставлены на место – машина готова к поездке.

      Затем мы погрузили на багажник лодку, весьма внушительную по местным меркам алюминиевую широкую байду длиной в три метра: на лимане местами уже стоял лед, а байда была легче маленьких деревянных подъездков, и по льду толкать ее будет легче. Честно говоря, я сильно сомневался в успехе нашего мероприятия, потому что кроме нас никто охотиться на воде не собирался: лед был слишком тонкий для того, чтобы по нему безопасно ходить, но достаточно прочный и непроходимый для лодок. К тому же множество промоин – провалишься, и последствия непредсказуемы. От этих рассуждений тошнотный страшок сильно остужал охотничий азарт, и где-то в глубине души ползала трусливая мысль: а может быть, мой напарник все-таки передумает? А Савельич, словно уловив мои тайные настроения, ехидно подбросил сухих дровишек в еле тлеющий костерок охотничьего азарта: «Ты, если не хочешь на воду, оставайся или пройдись по зайчику». Лучше бы он промолчал! А теперь все – точно поеду, потому что взыграло ретивое, бесшабашное «да я! да ерунда! Да мне!..». «Ну тогда в четыре утра подъем», – и он вынес из гаража два шеста, на конце каждого насажены вилы. Поймав мой удивленный взгляд, этот пятидесятилетний авантюрист пояснил: «Чтобы ото льда отталкиваться вилами, потому что шест будет скользить, а нам и в промоины спускаться, а потом выбираться». В моем воображении нарисовалась картинка: два сговорившихся самоубийцы ищут как бы поизощреннее помереть. Понятное дело – ни водка не радовала, ни закуска не лезла, ни сон не шел.

      Уже в четвертом часу утра я задремал, но сон был прерван жизнерадостным вождем самоубийц, который вскочил с кровати, зажег свет и скомандовал: «Володя, хорош спать, подъем. Иди, поймай пару крякух и селезня». Я оделся и вышел на улицу. Мороз, небольшой ветерок, все небо в звездах, жить хотелось, но почему-то в мозгу стукались друг о друга цитаты: из Николая Островского «чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы» и горьковская «пусть сильнее грянет буря!».

      В сарае было темно, но фонарик зажигать нельзя, иначе утки запаникуют, начнут метаться, и ловить их будет трудно. Определяя на слух шевеление птиц, тихонько продвигаюсь в их сторону, и вот, они уже посапывают и чуть шелестят перьями где-то прямо под ногами. Я с широко разведенными руками очень медленно опускаюсь на корточки, потом начинаю сводить руки. Пальцы рук натыкаются на теплые перья, и я обхватываю каждой рукой по утке – поднимается паника, кряканье, а я выхожу из сарая на свет: в руках две кряквы, значит, нужен еще селезень. На ощупь в темноте я могу отличить женщину от мужчины, а вот утку от селезня, ну никак не получается, сколько не тренировался. Поэтому взяв сачок и фонарик, я устроил в сарае утиный переполох, но селезня все-таки добыл и отправил его в клетку к двум подругам.

      Слегка перекусив, мы уселись в «Москвича» и выехали за станицу. Честно говоря, по такой узкой разбитой грунтовке между рисовыми чеками и днем страшно ехать, а в темноте, да еще иногда проваливаясь в подмороженную колею… Все представлялось как нескончаемая катастрофа. Но задние колеса гребли, машину кидало из стороны в сторону, мотор ревел, а Савельич пел: «Не кочегары мы, не плотники…», а я думал: «Лучше застрять здесь, чем провалиться под лед». Но мы, к сожалению (!), доехали до места, сняли лодку, погрузили в нее вещи, ружья, подсадных и столкнули все это на лед, в узкую проходку из камыша.

      У берега на мели лед держал хорошо, и мы, уверенно протянув байду метров пятьдесят по проходке, вышли на открытое замерзшее плёсо Понурского лимана. Ночь отступала, звезды гасли, уже начало сереть. Лед стал потрескивать под ногами и даже прогибаться. Мы, ухватившись с двух сторон за борта лодки, потащили ее в сторону видневшейся метрах в ста промоины. За несколько метров до открытой воды мы залезли в лодку, и я понял, зачем на шест насажены вилы. Идти по льду уже было нельзя – он слишком тонок, и вода близко – а вот стоя в алюминиевой байде, можно упираться в лед вилами и толкать ее, словно санки: нелегко, конечно, но вдвоем мы быстренько дотолкались до огромной полыньи и начали сползать в темную воду. Ощущение предстоящего кораблекрушения полностью не охватило меня