Лаковый «икарус». Владимир Шапко

Иванович сидел на табуретке. У ног его разъехалась забытая сетка с привезенными из Уфы продуктами. Где, несмотря ни на что, главенствовал над всем хорошо откормленный младенец. Смеющийся на белой чистой коробке.

      – …Ну, подумаешь, Тоня. Ну, убрали от дела. Ну, посадили на письма. Ну, билет отберут… Так что – жизнь кончится?.. Пошли они все к дьяволу, Тоня… Живем ведь…

      Антонина отворачивалась, кусала губы. Посматривала на него. Опять как на бесталанного, жалконького, как на несчастного своего ребенка, сына. Плакала.

      – Ну, Тоня… Не надо… Живем ведь… Не надо… Прости…

      Ладошками Антонина перехватывала свой натужный стон, пугаясь его, раскачивалась, удерживала, не выпускала. Она не могла представить того, что ждет их дальше. Что будет с ней самой, ее сыном, с Константином Ивановичем… Глаза мучились, полные слез.

      – Не надо, Тоня… Прошу…

      В кроватке у стены спящий Сашка сладко плавил, завязывал губы бантиками.

      15. «Вот он, наш охват? Наше зрение?»

      Серов торопливо раздевал покорных Катьку и Маньку. Часы на белой стене равнодушно отматывали восьмой час. Колченогая скамеечка под Серовым постукивала. В соседнем зальце дети уже тихо маршировали, вразнобой помахивая руками. «Раз-два! Раз-два!» – слышалось под дребезжащее пианино. «А теперь, дети, – бурей… Поб-бе-жа-а-али! Замахали ручками, замахали! Бурей! Бурей!» От пианино, как от землетрясения, стенка с часами начинала трястись. Дети будто бы бежали. Осторожно падали, ложились, в одежде – как в мешочках, жиденькие со сна.

      Куроленко Елена Викторовна постукала чистейшим прозрачным ногтем по стеклу своих часов. Серов согласно кивнул. Сдергивал, кидал Манькины резиновые сапожки в ящик с зайчиком.

      Над Серовым продолжал стоять халат свежее свежего. К работе такой халат допустить – было бы полным кощунством. Его можно было только носить. Заведующей. Директору бани. Продмага. Главному врачу. По утрам перед зеркалом прочувственно, тепло застегивая пуговицы его. «Завтра – очистка территории. Вы в курсе?» Серов сказал, что они работают: и он, и жена. Ему сразу же возразили: все работают. Однако… Хорошо, хорошо, кто-нибудь попробует отпроситься.

      Куроленко не уходила. Руки в открахмаленных карманах, завитая – круто. Серов сказал, что уплатят. Во вторник. Получка. Конечно, можно и во вторник, однако было бы хорошо не забывать, как они попали сюда, кто они, по гроб жизни люди должны быть благодарны, а не…

      Серов остановился. С детским носком в руках смотрел на женщину, как на заструганную осину. Сколько месяцев, как прописалась-то в Москве? Москвичка?.. Куроленко унесла закинутую голову в зал. «Раз-два! Раз-два! Не спать!» Дети затопали. Утяжеленно, перепуганно.

      Серов бросил носок в ящик. В другой. Где белочка.

      Проскочил в последний момент – пневматические двери состукнулись. Ослепленный множеством глаз, тут же отвернулся обратно, к двери. С нарастающим воем поезд рванул в туннель. За стеклом напротив Серова выскочил и полетел пришибленный черный человечек. На плечах человечка умирал дождь.