СТРАСТЬ РАЗРУШЕНИЯ. Лина Серебрякова

ка Императрица Екатерина II не подарила ее горячо любимому богатырю Григорию Орлову

      Еще через двадцать лет, после кончины светлейшего князя Григория Григорьевича, возмужавшая Гатчина обрела законного хозяина в лице будущего императора Павла Петровича, который возвел в ней дворец с грозными башнями, английскими парками, охотничьими угодьями.

      Солнечным летним утром двор Гатчинского дворца, по обыкновению, был заполнен пешими и конными офицерами, чиновниками, экипажами. Толпился народ с прошениями. Кавалергарды в белых мундирах с вытканным мальтийским крестом на груди, в красных безрукавках наблюдали общий порядок, солдаты в прусских мундирах несли охрану.

      Александр Бакунин, молодой человек 27 лет, высокий, в коротком парике, в зеленом фраке советника, с конвертом в левой руке и тростью в правой, размашисто шел вдоль фасада в дальнее крыло в Городовое правление. Пройдя насквозь боковой коридор, отворил дверь в канцелярию, незаметно приложив к лицу комочек носового платка. В красивой, но уже обшарпанной канцелярии корпели над бумагами писцы с гусиными перьями в руках, небритые, в париках и мундирах с дырами на локтях. Посередине восседал за столом пожилой коллежский секретарь. Он почтительно приподнялся для приветствия.

      Александр толкнул белую дверь.

      За ней открылась стильная граненая комната с тремя окнами в разные стороны, прекрасными видами на парк и дворцовые строения. Здесь уже работал Василий, тоже советник и ровесник, и тоже в парике. На столе перед ним широко белела карта с чертежами по землеустройству с овалами прудов, мостиками через ручьи и протоки, каналами и рвами.

      – Приветствую Василия Левашова! Ура! Здравствуй, Вася-друг!

      Готовый к шуткам Василий улыбнулся.

      – Привет, Европеец! Что за конверт? Добрые вести?

      – Письмо из Премухина.

      Александр развернул послание.

      «Любезный наш сын Александр! Давно уже не имели мы удовольствия лицезреть тебя в родном доме. А посему питаем надежду, что ты измыслишь способ доставить нам таковую радость…»

      – Я бываю каждое лето. И собирался позднее. Ох, некстати!

      Василий сочувственно кивнул и постучал пальцами по бумагам.

      – Только взялись пруды размечать…

      – Сейчас напишу рапо́рт и в путь.

      Изящным, с завитушками, почерком Александр стал писать, ерничая вслух.

      – Генерал-провиантмейстеру Его превосходительству Петру Хрисанфовичу Обольянинову. Ха-ха-ха! – и прищелкнул пальцами. – Здесь он?

      Василий ответил со смешливой холопской угодливостью.

      – Оне… еще не прибыли-с.

      – Надеюсь, не воспрепятствует. Ох, некстати!

      – Смирись. Отчий дом призывает.

      Александр посмотрел с усмешкой.

      – Да я и не жил в нем, Вася! С девяти лет при дяде, в дипломатических службах всех европейских дворов. Франция! Италия! Эх…

      – Не рыдай. Европеец!

      – Легко сказать…– с легкостью ведя перо, Александр поставил витиеватую роспись и присыпал песочком. – … когда ждешь Указа на повышение.

      За окном светились под солнцем зеленые холмы, дворцовые здания, в их числе Приоратский дворец с его острой башней, ярко-белыми стенами, угловатой толпой горбатых темно-красных крыш. В памяти отозвались итальянские пейзажи, полотна художников, женские лица. Александр вздохнул.

      – Знаешь, что шепнул мне напоследок премудрый лис Талейран?

      – Ну?

      – «Кто не жил во Франции до революции, тот не знает наслаждения жизнью.»

      – Изрядно, – Василий заложил локоть за спинку стула. – Ты и революцию ихнюю видел?

      – Воочию! Я же, щенок, подыхал по Руссо, по Вольтеру! Liberté, Égalité, Fraternité ! Свобода, Равенство, Братство!

      – Тише, – Василий глянул на дверь. – Газеты и тут почитывают. Шепотом поведай.

      Александр придвинул стул.

      – Начало французской смуты застало меня в Париже… – и, дрогнув плечами, он схватился за голову. – Обезглавленный король, озлобление толпы на баррикадах, мерзкие беспорядки, разрушение Бастилии… это отрезвило меня на всю жизнь. Я узрел и понял кровавые неудобства перехода верховной власти в руки людей, не обладающих ничем, кроме воле-мрако-блудия.

      – Небось, на Емельку Пугачева похоже?

      – Хуже и гаже, ибо философичнее.

      За окном прокатилась богатая карета, запряженная четверкой лошадей одной масти. Василий подмигнул.

      – Наш пожаловал. Беги.

      Александр скрылся за дверью. Василий склонился над бумагами.

      В дверь постучали. Учтиво вошел коллежский секретарь, пожилой, за пятьдесят, умно-простоватый чиновник, опрятный, в свежем парике, с бумагой в руке.

      – Позвольте, Василий Васильевич?

      – Прошу, Афанасий Игнатьевич.

      – Ээ… указ сей на гербовой прикажете-с?

      – Разумеется. Без выносов,