Каторга. Преступники. Влас Дорошевич

с него одеяло.

      – Почему же их не разместят?

      – Да куда же я их дену?! – с отчаянием восклицает молодой симпатичный лазаретный врач господин Кириллов.

      В лазарете тесно, в лазарете душно.

      За неимением места в палатах больные лежат в коридорах. «Приемный покой» для амбулаторных больных импровизируется каждое утро. В коридоре, около входной двери, ставится ширма, чтобы защитить раздевающихся больных от холода и любопытства беспрестанно входящих и выходящих людей.

      – Вообразите себе, как это удобно зимой, в мороз, смотреть больных около входной двери, – говорит доктор.

      Да оно и весной недурно.

      Вся обстановка Корсаковского лазарета производит удручающее впечатление. Грубое постельное белье невероятно грязно. Больным приходится разрешать лежать в своем белье.

      – На казенные рубахи полагается мыло, но я руку даю на отсечение, что они его не видят! – с отчаянием клянется доктор.

      Вентиляции никакой. Воздух сперт, душен, – прямо мутит, когда войдешь. Я потом дня два не мог отделаться от этого тяжелого запаха, которым пропиталось мое платье при этом посещении.

      О какой-нибудь операционной комнате не может быть и помина. Для небольших операций больных носят в военный госпиталь. Для более серьезных – отправляют в пост Александровский, отрезанный от Корсаковского в течение полугода. Представьте себе положение больного, которому необходимо произвести серьезную операцию в ноябре, – первый пароход в Александровск, «Ярославль», пойдет только в конце апреля следующего года!

      Когда я был в Корсаковском лазарете, там не было… гигроскопической ваты.

      Для перевязки ран варили обыкновенную вату, просушивали ее здесь же, в этом воздухе, переполненном всевозможными микробами и бациллами.

      – Все, чем мы можем похвалиться, – это нашей аптекой.

      Благодаря заботливости и настояниям заведующего медицинской частью, доктора Поддубского, у нас теперь богатый выбор медикаментов! – со вздохом облегчения говорит доктор.

      Вернемся, однако, к больным.

      Что за картины – картины отчаяния, иллюстрации к дантовскому чистилищу.

      С потерявших свой первоначальный цвет подушек смотрят на нас желтые, словно восковые, лица чахоточных.

      Лихорадочным блеском горящие глаза.

      Вот словно какой-то гном, уродливый призрак.

      Лицо – череп, обтянутый пожелтевшей кожей. Высохшие, выдавшиеся плечевые кости, ключицы и ребра и неимоверно раздутый голый живот. Белье не налезает.

      Страшно смотреть.

      Несчастный мучается день и ночь, не может лечь – его «заливает». Чахотка в последнем градусе, осложненная водянкой.

      И столько муки, столько невыносимого страдания в глазах.

      Несчастный – этот тонущий в воде скелет – что-то шепчет при нашем проходе.

      – Что ты, милый? – нагибается к нему доктор.

      – Поскорей бы! Поскорей бы уж, говорю! Дали бы мне чего, чтобы поскорее! – едва можно разобрать в лепете этого задыхающегося человека.

      – Ничего!