Угрюм-река. Вячеслав Шишков

грохнул, – кот башкой в трубу. Прохор улыбался. Захотелось пробегающей собаке бекасинником влепить.

      – Шалишь! – крикнул черкес. – Довольно матку свой пугать!..

      И многое ему хотелось сказать, но не говорилось. Епитрахиль пахла ладаном и горелым воском, поповский живот – постным маслом, толокном.

      – Аз, иерей, властию, мне данною... – Но задержался голос иерейский, отец Ипат по-земному загундил: – Нет ли еще грехов? Не становился ли на пути отцу? Нет? Не соблазнялся ли пригожей вдовицей какой? Не ври, нас слышит сам Бог. Значит, нет? Блюди себя, ибо юн ты и слаб мудростью, вдовица же вся в когтях нечистого, и опричь того – у нее дурная болезнь... Как раз стропила в носу рухнут.

      Прохора в стыд, в жар бросило, в груди как костер горит: «Ох, врет, кутья, стращает!»

      – Аз, иерей, властию, мне данною... прощаю и разрешаю ти, чадо.

      Праведником выходил из церкви Прохор, на душе ангелы поют, но дьявол крутил хвостом пред его ногами, плыла поземка, вихрились снежные вьюнки.

      – Завтра приобщусь. Великая вещь – вера. Как легко!

      И шел за хвостатым чертовым вьюнком мимо Анфисиного дома, мимо магнитных ее окон; видит – огонек мелькает, видит – Илюха под окном стоит.

      – Илья!

      Как не бывало. Белая поземка замела за Илюхой след. И шепчет у покосившейся избушки Прохор, а сам золотую монетку двум парням сует:

      – Видели? – мотнул он головой в проулок.

      – Знаем, не учи...

      Был на селе Вахрамеюшка, ни стар, ни млад, без году сто лет. Нога у Вахрамеюшки деревянная, еще при покойнике Нахимове в Крымскую войну шрапнелью отхватило, семнадцатую березовую ногу донашивает, – вот какой он молодой!

      Удумал Прохор народ о Пасхе удивить, стал откапывать с Вахрамеюшкой пушку тайно, ночью; валялась та пушка в церковной ограде и от древности в земляные хляби въелась. Казацкий отряд при царе Борисе, что ли, проходил, бросил пушку, тут ей и гроб.

      – Только ты ни гугу, смотри...

      – Чаво такое?

      – Молчи, мол...

      – А? Реви громче! Реви мне в рот!.. В уши не доносит. – Старик разинул, как сом, свой голый рот. Прохор сделал губы трубкой и громко прокричал в седую пасть.

      – Ага! Есть! – радостно ответил Вахрамеюшка и подмигнул: – До времю никому не надо знать... Тайно чтоб... А уж грохнем – чихать смешаются... Во!..

      Шел домой Прохор улыбаючись: как станет богат и знатен, настоящую пушку заведет.

      – Мы, бывало, с Нахимовым, превечный покой его головушке...

      Скрип-скрип деревяшка по пороше; скрипит, играет в воровской ночи Анфисина калитка, и сердце Прохора скрипит. Эх!

      «Ниночка, невеста моя!.. Скоро Пасха. А у нас холод еще. Ниночка, Пасха. Когда же мы, Ниночка?.. Я расцелую тебя всю, всю... Три раза, тыщу раз. Я получил твое письмо и не ответил тебе. Свинья и олух».

      Тут карандаш его сломался, он спрятал свой потайной дневник под ключ. Глупо как и... по-мальчишески. Разувался громко. Подшитый кожей валенок ударил в пол. Крякнул Прохор и, не перекрестившись, лег:

      – Покойной ночи!

      «Как хороши после двенадц�