Угрюм-река. Вячеслав Шишков

головой, в распахнутом душегрее. Сложив руки на груди, она обнимала его пламенным взглядом, она тянулась к нему вся:

      – Сокол мой!..

      Прохор быстро свернул в сторону и пошел дальше, сжимая кулаки.

      – Как вы смеете подсылать ко мне старух?! – крикнул он. И сквозь зубы: – Шлюха!

      А как хотелось обернуться, посмотреть: она, должно быть, пристально глядела ему в спину. Нет, дальше, прочь! Раздражение кипело в нем. Навстречу – Марья Кирилловна.

      – Мамочка, милая!..

      – Что ты с ней говорил?

      – Я ее назвал шлюхой. Ты домой?

      – Домой. У попадьи была. Ты, Прошенька, подальше от нее. Нехорошая эта женщина – Анфиса. Крученая она.

      – Мамочка, что вы! Милая моя!.. – Он обнял ее, поцеловал и посмотрел ей вслед. Прохору очень жалко стало мать. Он подходил к крайней избушке, где жил Шапошников.

      Марья Кирилловна повстречала меж тем Анфису, хотела свернуть – не вышло.

      – Не трогайте моего мальчика, Анфиса Петровна... Неужели на вас креста нет?

      – С чего это вы взяли?.. Господи!.. Язык-то без костей у вас.

      Женщины прошли друг мимо друга, как порох и огонь.

      Шапошников бородат, броваст, лыс, но волосы длинные, а говорит тенористо, заикаясь. И когда говорит, в трудных местах крепко щурится, словно стараясь выжать слова из глаз.

      – Я слышал, вы кончили университет?

      – Да, кончил... По юридическому. Садитесь. Чем могу служить?

      Прохор знал, что Шапошников – революционер, покушался убить генерала, кажется, губернатора, отбыл в Акатуе каторгу, теперь на поселении.

      – Я хотел бы учиться, а здесь... Вы знаете, например, немецкий язык?

      – Нет, – сказал Шапошников и надел пенсне. – Или, верней, знаю, но очень плохо. – Он сел и закинул ногу на ногу. Сапоги его дырявы и грязны, штаны рваные, руки грубые, под ногтями черно, – совсем мужик.

      Прохор огляделся. Подслеповатое оконце скупо пускало свет; на полках чучела птиц и зверюшек; в углу – волк рвет зайца. На столе распластанная белка, ланцеты, пакля, проволока. Пахло лаком и травами.

      – Чучело набиваете?

      – Препарирую.

      – Значит, вы меня будете учить всему, что знаете, – говорил Прохор; он старался глядеть в сторону, в голосе звучала напускная заносчивость. – Я буду хорошо платить. Не беспокойтесь. Я вообще хочу... Я должен быть человеком.

      – Это родители вас заставляют? – спросил Шапошников, выставив бороду вперед.

      – Сам. Сам хочу.

      – Похвально! Конечно, вашему папаше не до вас.

      – С чего начнем? – оборвал его Прохор.

      – Давайте займемтесь историей, географией. Кстати, у меня есть Ключевский и Реклю. После Пасхи, что ли?

      Прохор поискал басовые солидные нотки и сказал:

      – Нет... Если вы свободны, то сейчас.

      Шапошников снял пенсне, сощурился и, посмотрев на Прохора, подумал: «Типус!»

      X

      Поздний вечер. Марья Кирилловна улеглась спать. В комнате Ильи Сохатых весело. Ибрагим лежит на кровати, закинув руки за голову, и что-то врет про